Стрельба по бегущему оленю - [7]

Он лежал в кресле, расслабившись, вяло — культивировал в себе пораженческие настроения — сам на себя поглядывал с усмешкой. Что, дескать, с тобой делать, с неврастеником, ты, даже за сигаретами отправляясь, готовишь себя к худшему варианту, заранее брюзжишь: «Опять „Явы“ не будет, опять дерьмо придется курить!» Давай, поскули маленько, поуничижайся, — скоро надо будет работать.

«А самое отвратное, — подумал он, — что теперь нельзя будет по-настоящему сосредоточиться на чем-то одном. Мустафа, конечно, будет дергать через день, как дергает с совхозом: „Москва интересуется, Москва недовольна…“ Зато ты-то, Мустафа, будешь доволен! Но я постараюсь не доставить тебе слишком много удовольствия, поверь мне! Дело ты мне подкинул, конечно, красивое, прямо детективный роман, а не дело. Дано: брошенный дом, опечатанная комната, в комнате — труп. Требуется доказать, кто и за что убил девушку. Только-то и всего.

Ну, тут-то кое-какие концы хотя бы есть. Например, ключи от опечатанной комнаты. У кого они могли быть? Почти наверняка убили там же, в том же бараке, — значит, кто жил там, проверить. Ну, и так далее… Это тебе не совхоз, где, куда ни сунься, все сплошь — герои труда, охрана плантаций и складов — на неописуемой высоте, ни одна инспекция не придерется, а наркоту между тем вывозят… Как вывозят, куда вывозят, кто вывозит — темный лес».

Очень он не любил раздваиваться, хотя, конечно, почти всегда приходилось работать именно так: одновременно ведя два-три-четыре дела. Вот и сейчас нужно было заниматься Ксаной, а он никак не мог окончательно расстаться с совхозом, где выращивали для нужд медицины опийный мак и откуда вдруг обнаружилась утечка — обнаружилась уже на рынке, за несколько тысяч километров от Н. Есть там, правда, один человечек любопытный, на которого поглядывает сейчас Витя Макеев, специально на то оставленный в совхозе…

Но — стоп!

Он поднялся из кресла, подошел к книжному шкафу, неуверенно потянул на себя откидную крышку, крышка послушно опрокинулась, и на нее выползла первая груда бумаг. Еще не притрагиваясь к ней, он открыл другие ящики и убедился, что это была действительно лишь «первая» груда. Во всех ящиках были прямо-таки залежи исписанной бумаги.

Девочка, оказывается, писала стихи. Серьезно писала, упорно писала и совсем не бесталанно.

…Он пришел в дом Мартыновых около 11 часов. Когда в дверь постучали и он поднял голову, было уже около четырех.

Почти пять часов читал он рукописи Ксаны Мартыновой.

В дверь постучали, он сказал «да-да», и в дверь протиснулась давешняя женщина, осторожно неся в руках тарелку, до краев налитую окрошкой.

— Ишь, накурил… — сказала она недовольно. — Все пьют да курят, а потом спрашивают, где здоровье? А здоровье-то оно все в табак и ушло, не верно ли?

— Абсолютно верно. Только скажите, это вы мне принесли? Если мне, то, ради Бога, не надо! Я недавно ел.

— Не ври уж — «ел»! Как с одиннадцати зашел, так и не выходил. Или я из окна не вижу?

— Вот-те раз! — неискренне удивился Павел. — Тогда придется съесть.

— То-то и оно, что «вот-те раз». Не пимши, не жрамши, о потом спрашивают, где здоровье.

— И где же оно, здоровье? — оторопело повторил вдруг вслед за женщиной Павел и, не присаживаясь, понес ложку ко рту.

— Или тебя мать так учила есть? — ядовито осведомилась женщина. — Стоя-то лошади да верблюды одни едят!

— Вот здесь вы не правы, — повеселел Павел. — И коровы, и бараны, и собаки. Один человек, Роза Федоровна, ест сидя, потому как напрочь оторвался от животных масс… — Он оживился, хотя по-прежнему несколько озадаченно всматривался в книгу, этак поразившую его.

Это был тоненький, в твердом желтоватом переплете томик стихов Незвала из серии «Сокровища лирической поэзии».

Чуть пониже виньетки с символом серии — крылатым Пегасом — начиналась размашистая шикарная надпись шариковой авторучкой «Ксане — моей честолюбивой Надежде — с нежностью и — надеждой! А. Боголюбов».

А. Боголюбов — в миру Андрюша — это был приятель Павла. Почти друг — по преферансу, по встречам разнообразных торжественных дат.

Никогда Андрюша не упоминал имени Ксаны Мартыновой — вот чему в первую очередь подивился Павел. Все романы Андрюшки были известны ему достаточно хорошо. Боголюбову доставляло, видимо, удовольствие представать в глазах друзей этаким донжуаном, и он заботился об огласке своих похождений с назойливостью даже смешной, наводившей на мысли о вполне платоническом характере увлечений этого всеэнского казановы…

Создавалось впечатление, что книгу не читали. Многие страницы были склеены. Никаких отметок, подчеркиваний — абсолютно новехонькая книжка.

Павел не мог помнить почерка Боголюбова — жили-то в соседних кварталах, смешно было бы переписываться. Но он не сомневался почему-то: надпись была сделана Андрюшей. И это было очень интересно, очень.

4. ВИТЬКА ЖИГУЛЕВ

— Прекраснейшая окрошка! — воскликнул наконец Павел бодро и сыто, хотя тарелка опустела минут пять назад.

Роза Федоровна сидела пригорюнившись и, должно быть, не расслышала. Истово смотрела на портрет Ксаны.

— Ах, до чаго же мила была! — воскликнула она вдруг с некоторой театральностью в голосе. — Глаза радовались смотреть на нее — молоденькая, чистенькая, тоненькая. — И вдруг заплакала.