Стрела Кушиэля. Битва за трон - [3]

У меня больше не оставалось других причин цепляться за жизнь, только месть.

Моему господину-скальду, чтобы войти в раж, хватило простых поглаживаний; я едва начала ублажать его ртом, как вдруг он шумно ухнул и швырнул меня на застеленное шкурами ложе, а потом с рвением застоявшегося китобоя пронзил меня своим гарпуном. Бриллиант Мелисанды качался на шнурке, с каждым ударом Гюнтера задевая мое лицо и обжигая, словно клеймом. Всегда существовала некая черта,  заступив которую, я больше не могла управлять ни желаниями партнера, ни своими собственными. Через плечо Гюнтера я видела, как комнату заволакивает знакомым алым маревом, и изо всех сил стискивала зубы, а из глаз катились бессильные слезы из-за неизбежного предательства тела. Увы, Делоне солгал, говоря о моей истинной ценности. Память берегла его лестные слова: «Я же могу создать из нее столь редкий инструмент, что принцы и королевы сочтут за честь играть на ней прелестную музыку». О да, я выказала себя редким инструментом, самозабвенно запев под грубым натиском варвара. Пришпиленная к кровати тяжелым волосатым телом хозяина, я сладостно затрепетала, достигнув вершины наслаждения. Ах, как отчаянно я презирала себя за этот трепет, а в особенности ту часть тела, которая упивалась небывалым унижением.

В большом зале мне пришлось еще выдержать похвальбу и хвастовство Гюнтера и завистливый интерес его теннов. Не такое уж большое унижение, если сравнивать с пережитым в спальне, но все равно унижение. Хедвиг это как-то почувствовала, остановилась рядом со мной и по-доброму погладила по руке.

– У него хвастливый язык, – тихо произнесла она, – но добрая натура. Не принимай близко к сердцу, детка.

Я молча подняла на нее глаза. Позже в моей душе даже поселилось сочувствие к Гюнтеру Арнлаугсону, но в ту ночь его не было и близко. Что бы Хедвиг ни увидела в моем взгляде, это заставило ее поспешно отойти.

Не могу пересказать куплетов, которые горланил тогда Гюнтер; да, моя память специально развита, но случаются события, которым только забывчивость не дает сгрызть тебя изнутри. Достаточно того, что я помню, как там, в большом зале чертога, сложилась моя репутация. Это я помню даже слишком хорошо. Скальды причислили меня к духам ночи, которые проникают в сны мужчин и искуснейшей порочностью заставляют их растратить семя; но Гюнтер будто бы взял надо мной верх благодаря непревзойденной доблести и заставил меня выкрикивать его имя, чем и подчинил своей воле.

Так они считали, и я не стала их разубеждать. Еще помню, что именно тогда впервые услышала перешептывания теннов, которые, думая, что я не слышу, обсуждали намерение Гюнтера подарить меня Вальдемару Селигу на Слете, общем собрании племен, чтобы завоевать расположение их верховного вождя.

Итак, я снова предназначалась в подарок принцу. Что ж, меня это не утешало. Хотя было интересно, что же Селиг за человек, если даже Гюнтер Арнлаугсон говорил о нем с неподдельным благоговением. Я страшилась грядущего. И думала о Жослене, который сидел где-то там на улице, трясясь на морозе. И молилась, чтобы ему хватило ума остаться в живых. Молилась, чтобы мне не пришлось в одиночку сносить издевательства судьбы. Я думала об Алкуине и Делоне… Больше о Делоне, о его красивом благородном лице, о навеки угасшем умном взоре… И  тогда я впервые оплакала его, сиротливо приткнувшись у очага. Меня сотрясли душераздирающие рыдания, и шумные скальды внезапно притихли, обратив на меня любопытствующие и даже сочувственные взгляды. Я вдохнула ртом воздух и вытерла с глаз слезы.

– Вы меня не знаете, – обратилась я к ним по-ангелийски, храбро глядя в их заросшие, непонимающие лица. – Вы не знаете, кто я такая. Если моя покорность представляется вам слабостью, вы ошибаетесь.

Они продолжали пялиться на меня, но без жестокости. С любопытством и непониманием, но без жестокости. И в тот момент я всеми фибрами души ощутила отчаянную тоску по дому, захотела во что бы то ни стало снова ступить на родную землю, по которой ходили Элуа и его Спутники.

– Вот это, – сказала я на скальдийском, указывая на примитивную лиру в руке воина. Я не знала, как она называется на их языке. – Твой инструмент. Дай мне его, пожалуйста, ненадолго.

Без единого возражения тенн протянул мне свою лиру, а его товарищи рассмеялись. Я склонила голову, настраивая лады так, как учил меня учитель музыки, и одновременно пытаясь складно перевести стихи. У меня имелся к этому врожденный талант, да и уроки Делоне многое мне дали. Закончив, я подняла голову и обвела взглядом присутствующих.

– По вашим законам я рабыня Гюнтера Арнлаугсона, – тихо произнесла я. – Но законы моей страны грубо попрали, предав меня и продав против моей воли. Я ангелийка, рожденная на земле, где пролил свою кровь Благословенный Элуа. Так послушайте песню, которую мы, ангелийцы, поем, когда разлучены с родным домом.

И я спела им по-скальдийски «Плач изгнанницы» Телезис де Морне, королевской поэтессы. Ее нежные стихи не предназначались для грубого отрывистого языка варваров, и переводила я впопыхах, но хуторяне Гюнтера, думаю, все поняли правильно. Я уже говорила, и это истинная правда, что не слишком хорошо пою, но я ангелийка. И на состязании в пении между простым ангелийским пастухом и величайшим скальдийским бардом, не колеблясь, поставила бы на пастуха. Ведь мы, ангелийцы, – и неважно, сколько капель божественного в нашей крови, – являемся потомками Элуа и его Спутников. Мы – те, кто мы были и есть.