Стражница - [70]

– Все, ни слова больше! Никто! Чтобы больше ни слова ни от кого о ней не слышала! Ясно?

– Да, конечно, правильно, совершенно ни к чему говорить об этом, – тут же поддержала ее невестка.

Невестка всегда, во всем, без исключения брала ее сторону. И не просто брала, а брала активно – старалась угодить ей, ублажить ее, лизнуть в сердце. Буквально стелилась под нее – как коврик под ноги: ходи и топчи, я для того и создана. Альбина первое время по возвращении в настороженной готовности дать, если понадобится отпор, все присматривалась к ней: что она, права знахарка, делает что-нибудь против нее? Тот прежний неясный, непонятный страх перед невесткой, теперь уже, впрочем, имевший вполне конкретное содержание, все сохранялся в ней, но невестка не давала ни малейшего повода для подозрений, а уж тем более для обвинения ее в чем-либо. Наоборот, только наоборот! Как шелк была с нею. И тягостное, настороженное напряжение в Альбине мало-помалу рассосалось, истончилось и исчезло, она словно бы махнула рукой: ну, как оно есть, так пусть и есть. Она смирилась со своим незнанием. Что будет, то будет. Она не жила с невесткой вместе несколько месяцев, и что путное вышло из этого?

– А что такое, собственно? Что это за затыкание ртов?! – протестующе вскинулся муж в ответ на их женский запрещающий дубль. – Почему и не поговорить! Подумаешь, происшествие, – раздувать из него событие!

– Именно, нечего раздувать! – прерывая мужа, бросила на стол перед собой зазвеневшие вилку с ножом Альбина. – И нечего указания давать, не на работе у себя. Все, ни слова больше!

Он и не давал никаких указаний, а кто давал – так она сама, он лишь пытался отстоять свои права главы, к которым привык за прошедшие годы совместной жизни, но он не в силах был отстоять их. Альбина не могла позволить никому говорить о собаке, запретила бы любому. Ей хотелось скорее забыть о той, и достаточно было с нее собственных мыслей, от которых никак не могла отделаться. Для того она гнала их от себя, чтобы кто-то своими напоминаниями вновь и вновь возвращал ее к ним?

И однако она действительно была невольна над своими мыслями об этой ободранной собаке. То и дело весь день они всплывали в ней, неожиданно, беспричинно, без всякой связи с происшедшим вокруг: ставили, наряжали елку – и обнаруживала себя погруженной в них, как в кипящее масло, готовили с невесткой холодец к завтрашнему праздничному столу – и вдруг подступали к горлу желудочным спазмом, тем самым, что еле сдержала в себе там, во дворе… И то же было на следующий день, и когда без десяти минут полночь сидела перед включенным телевизором, ожидая мгновения, когда Он возникнет на экране, чтобы поздравить страну с Новым годом, вновь, ни с того ни с сего, увидела перед собой лежащее на утреннем розовом снегу освежеванное розовое тело и, вместо того, чтобы слушать Его, вглядеться как следует в его стремительно, на глазах стареющее лицо – что желалось, – переполняясь ненавистью к себе и страхом перед своим видением, изо всех сил, безмолвно, с бешено грохочущим сердцем боролась с собой, выталкивала из себя стоящую перед глазами картину, и в итоге от Его появления на экране осталось только нечто смутное, неопределенное – ни лица, ни интонации, ни смысла его речи.

– Мамочка, ваше здоровье! – искательно заглядывая ей в глаза, сказала невестка, касаясь своим бокалом Альбининого – вместо традиционного «С новым счастьем!», и Альбина, поблагодарив ее кивком головы, подумала: а что, в самом деле, невестке не желать ей здоровья, она нянчится с ее дочкой, как же тут не желать!

– К здоровью – многих лет жизни! – произнесла она; вышло для всех – будто она пожелала долгой жизни себе, но она имела в виду совсем не себя. Мысль ее, оттолкнувшись от пожелания невестки, естественным ходом пришла к Нему, и она не смогла отказать себе в хулиганском удовольствии произнести собственное пожелание вслух, а что подумали все вокруг – ей было неважно.

И, странно, после этого первого полночного тоста всю наступившую новогоднюю ночь мысли о собаке больше не мучили ее. Во всяком случае, она не запомнила того. И не мучили потом, когда год побежал отсчитывать дни: первое, вторник, – праздничный день, второе, среда, – выходить на работу… Нет, посещали время от времени – это она отметила, но уже без той мучительной яркости, как перед самой новогодней полночью, и реже, реже день ото дня, и она вообще перестала отмечать для себя: думает о том происшествии, не думает, вспоминает, не вспоминает.

С прежней, предновогодней силой эта убитая кем-то, ободранная и брошенная к ним во двор собака вспомнилась ей две недели спустя, в день наступившего юлианского Нового года. На телевизионном экране была ночь, горели прожектора, слепя снимавшую камеру, стояли бронетранспортеры с сидевшими на их броне солдатами в защитной пятнистой форме с автоматами в руках, валялось на земле битое стекло, кричала что-то непонятное толпа одетых в гражданское молодых людей за сетчатым металлическим ограждением, – это был телецентр одной из трех отделяющихся прибалтийских республик, его только что, оставив за собой след в четырнадцать убитых и более полутора сотен раненых, взял штурмом специально натренированный для подобных дел отряд сил безопасности