Стражница - [32]

Она давно не помнила себя такой счастливой, какой была эти несколько дней после того, как уголовной дело сына благополучно закрылось.

12

Муж выбрался из машины, хлопнул за собой дверцей и пошел к дому с такой осадистой, тяжелой грузностью, что она сразу поняла: что-то случилось. И первая ее мысль была, конечно, о сыне: неужели что-то опять?

Но нет, к сыну состояние мужа не имело ни малейшего отношения.

– А вот возьми, на-ка вот, глянь, – подал он ей, вытащив из кармана пальто, газету – в ответ на ее тревожный вопрос у порога.

Она с недоумением взяла сложенную во много раз, мятую, уже успевшую затрепаться газету, несмотря на сегодняшнее число на ней, и спросила: – Что это? Причем здесь газета?

– Ты посмотри-посмотри, загляни вовнутрь, вторая страница, сообразишь, – рявкающе отозвался он. Так, будто она была в чем-то перед ним виновата, и там, на второй странице эта ее вина беспощадно доказывалась.

Она развернула газету. Муж говорил о неподписанной, редакционной, выходит, статье, занимавшей всю страницу, – и статья эта была против той, которой он радовался без малого месяц назад: «Наконец-то! Пошло! Пошло-поехало!» Ничего не пошло, значит. Хотело пойти – и не двинулось, всколыхнулось – и замерло[36].

– Ну, и подумаешь, ну, напечатали. И так из-за этого расстраиваться? – словно ничего не поняла, лицемерно удивилась она, быстро похватав глазами текст в разных местах. Внутри же нее все будто скакало и било в ладоши: не удалось, не удалось. не удалось!

Взгляд, каким муж посмотрел на нее, имей он в себе силу огня, точно что сжег бы ее.

– Дура! Полная дура! Идиотка! Это его статья, это он подготовил! Соображаешь, кто? Получается, у него сила. Получается, он перебарывает!

– Ну, и пусть перебарывает, что тебе? – невинно сказала она.

Они уже сели за ужин, и она досматривала статью за столом, он ел, а она досматривала, он ел, заедая выпитую стопку коньяка с такой жадностью, будто хотел загасить едою пылающий в нем жар той боли, которую принесла ему эта статья, она знала, что своими словами добавляет ему мучения, сводит на нет благотворный эффект еды, но ей, пожалуй, того и хотелось.

– Пусть? Пусть перебарывает?! – остановился он есть. Швырнул зазвеневшую вилку на стол и мгновение, откинувшись на спинку стула, сидел неподвижно. – Ну уж нет… – сказал он затем неожиданно тихо, не глядя на нее и словно не к ней обращаясь. – Нет, не «пусть», пусть не думает. Есть люди – не дадут, не позволят, будь уверена! – повысив голос, перевел он взгляд на нее.

И было в этом его взгляде столько свирепого, яростного огня, что, казалось, и впрямь, подержи он на ней свой взгляд подольше – испепелит.

Но странным образом только казалось, а на самом деле его ярость ничуть, совершенно не устрашила ее. Она знала: теперь у Него (ей так подумалось, так в сознании и выделилось – как бы с прописной буквы), теперь у Него все будет получаться. Должно получаться. Обязательно.

– Брось. Не бери близко к сердцу. Тяпни-ка лучше еще, – наливая из бутылки ему в рюмку, внешне с заботливой серьезностью сказала она, а внутренне в ней произнеслось это с усмешкой превосходства: она знала то, чего не было ведомо мужу. – Тяпни, тяпни, чего там! – подтвердила она, заметив мелькнувшее в его испепеляющем взгляде удивление. Что говорить, обычно она, совсем даже наоборот, стремилась ограничивать его в питье.

Это было самое начало апреля, первые его дни, еще в теневых местах, в ложбинах лежали черно-оплавленные, заледенелые сугробы, а в конце месяца, перед самыми майскими, когда зелень уже окурчавила землю и деревья легким изумрудным пушком, ожидая мужа с работы, она загодя приготовила ему на столе утешительную бутылку. В ней самой все ликовало и пело, а его, знала она, снова будет разъедать изнутри, как серною кислотой, болью, и в ожидании его возвращения ее кольнуло чувство вины перед ним за свою радость. Она теперь снова читала газеты, и опубликованное сегодня не могло не тряхнуть мужа как следует с новой силой.

То, о чем шепталась повсюду затаенно и потихоньку уже не один месяц, было произнесено вслух, громко – на всю страну. На фотографиях, сопровождавших текст, вылезали на первый план и бросались в глаза кучи денежных пачек и груды ювелирных украшений, изъятых у людей такого положения, к которым в былые годы никакое следствие и близко бы не смогло подступиться, соверши они что угодно. «Приговорен к исключительной мере наказания – расстрелу Приговор окончательный и обжалованию не подлежит», – такими словами, с называнием высокого имени, заканчивалась одна из статей в сегодняшних газетах[37]. Ага, ага, ага! – закричало все в ней, когда она дочитала статью, и до сих пор собственный крик так и отзывался в ней незатухающим эхом: ага, ага, ага!..

– Нет, надо же: к исключительной мере наказания! – об этом как раз, о последних словах сказал муж, поднося рюмку ко рту. – И, главное, обжалованию не подлежит! За кого взялся, кому секир башка пошел делать – это надо же!

– Но они ж ворье. Преступники, – осторожно попыталась возразить она.

– Хрен с ними, подумаешь, много наворовали! Не уличная все же шваль, чтобы с ними, как с обычными… А так с ними – и до всех дойдет. До нас с тобой! – он ткнул в нее этой последней фразой – будто тыркнул пальцем, хотя на самом деле не шевельнулся, как сидел с рюмкой у рта, так пока и сидел.