Страж раны - [2]

Степа действительно не подозревал о том, что заботило капитана, а если б ему довелось узнать об этом, весьма бы удивился. Он и вправду был оптимистом. К этому вынуждал характер, а главное — сам дух единственно верного учения товарища Маркса. Косухин давно уже понял, что его долг, как и долг всех его сверстников — лечь костьми в российскую — или какую иную, как придется, — землю, дабы из праха выросли будущие поколения, которым и доведется жить при коммунизме. А значит, смерть за дело мировой революции есть не только долг, но и своего рода обряд, в некотором роде — праздник.

Впрочем, это была теория — а на практике, которой тоже хватало, смерть уже не раз дышала в Степин затылок. Два раза его ставили к стенке, причем один раз к настоящей — кирпичной и очень сырой. Эту сырость, обжигающую спину, Степа запомнил крепко. И каждый раз, несмотря на отмеченное белым гадом Арцеуловым жизнелюбие, Косухин держался твердо и даже нагло. Он помнил слова комиссара Чапаевской Митьки Фурманова, с которым несколько раз сталкивался на Белой: «Доведется подыхать — подыхай агитационно.» В общем, Степа труса не праздновал. Но теперь, когда можно было либо без хлопот помереть прямо у кромки взлетного поля Челкеля или идти по неведомой тропе сквозь предрассветную мглу, Косухин не сомневался ни секунды, твердо зная, что помереть всенепременно успеет, а лишние пара часов жизни — это шанс, которым попросту нельзя пренебрегать. Короче, Косухин погибать не собирался, и под его черной мохнатой шапкой роились планы, один замысловатее другого. Пока же надо было идти — и Степа шел.

Светало. Восток белел, тьма отступала назад к оставленному ими Челкелю, промозглый холод был уже не столь заметен, а у самого горизонта разгоралась еле приметная красная полоса. Холмы, едва заметные ночью, теперь были видны во всех подробностях — одинаковые, с голыми, неприветливыми склонами, на которых лишь кое-где торчали высохшие клочья прошлогодней травы.

Когда они в очередной раз остановились перекурить, Арцеулов как бы ненароком взглянул на часы и слегка присвистнул.

— Половина восьмого! Полчаса у нас еще есть… Интересно, что там впереди?

Глазастый Степа всмотрелся и неопределенно пожал плечами:

— Гора… Или две… Надо бы поднажать, чердынь-калуга! А вдруг повезет? Эх, если б не мины!

— Здесь их, наверное, уже нет, — предположил Арцеулов, прикидывая пройденное расстояние. — Едва ли оборона полигона тянулась так далеко.

— Точно! Так что, ежели чего — сворачиваем за холмы — и ищи нас!

— Найдут! — поморщился Арцеулов. — Холмы невысокие. Пара конных патрулей — и баста! Нет, надо к горам. Генерал не зря говорил про ущелье…

— Ага, не зря! — хмыкнул Косухин. — Он тебе подскажет! Ладно, чего там! Увидим…

Солнце уже успело наполовину вынырнуть из-за горизонта, когда они добрались до подножия ближайшей горы. Невысокая горная цепь едва возвышалась над вершинами окрестных холмов. Склоны были покрыты сухим колючим кустарником, произраставшем между большими, изъеденными ветром, камнями.

Внезапно Степа остановился, упал на тропинку и приложил ухо к земле. Встав, он машинально отряхнул шинель и неохотно проговорил:

— Скачут… Версты за полторы. Рысью идут — не спешат…

— Быстрее! — скомандовал Арцеулов. — Вперед.

Тропа начала сворачивать влево, огибая пологий склон. Идти стало труднее — дорога шла наверх, вдобавок камни по пути встречались теперь заметно чаще. Арцеулов внезапно почувствовал, что боль вновь возвращается. Пришлось закусить губу, чтобы не дать вырваться невольному стону.

Косухин, казалось, занятый исключительно дорогой, внезапно что-то почувствовал и, остановившись, вопросительно взглянул на капитана. Тот отрицательно помотал головой — задерживаться было явно не ко времени. К счастью, боль отступила быстро — почти сразу, как они поднялись наверх и оказались у небольшого перекрестка.

— Так, — растерянно произнес Степа, оглядывая окрестности. — Ну, и куда теперь?

Арцеулов вытер проступивший на лбу пот — боль не прошла не даром.

— Тривиум, — пробормотал он.

— Чего? — вяло отреагировал Степа.

— Перекресток трех дорог, — пробормотал Ростислав.

Мудреное латинское словцо было употреблено всуе. Дело было и так ясное — тропинка раздваивалась. Одна дорога тянулась дальше, к подножию следующей горы, теряясь за склоном. Другая — резко сворачивала вправо и шла куда-то вниз.

— Если генерал говорил правду об ущелье, то это направо, — решил Ростислав. — Рискнем?

— Ущелье… — с сомнением заметил Косухин. — Эх, не верю я этой контре! Ладно, все одно, в степь не уйдешь — нагонят…

Он решительно кивнул и свернул направо, Ростислав поспешил за ним по тропе, которая шла вниз, делая резкие повороты. Внезапно отвесные склоны расступились, и открылось глубокое ущелье, тянущееся куда-то вдаль, к югу. Степа на миг задержался, окидывая взором увиденное. Затем неодобрительно бросил:

— Попались, чердынь-калуга! Не скроешься.

Тут он оказался прав. Тропа шла между двух склонов, становившихся чем дальше, тем отвеснее. Скрыться было действительно негде, — даже если бы удалось подняться выше, беглецов легко было заметить и снять первыми же выстрелами. Арцеулов молчал, но взгляд его не отрывался от склонов — капитан искал выход.