Страстная седмица - [43]

Таня заплакала. Она плакала теми слезами, какими часто плачут актрисы. Ей было жаль себя, парня, но каким-то уголком глаза она словно видела себя. Наблюдала, как играла эту сцену, и следила, чтобы та была не безобразна, а приукрашена, как на сцене. Но и это отошло. Сейчас она искренне оплакивала Виктора и себя, свою глупость.

— О, Господи, — бормотала она, захлебываясь слезами и раскачиваясь, — мальчик мой, мальчик-ветер. Не человек, сквозняк какой-то. Вот как при открытой форточке. Вы поймите, я играю, всюду личины, и вдруг его невероятная раскрытость.

— А ты совсем не пьяна.

— Виктор пронесся в моей жизни, как ветер, и исчез. А другие, неподвижные, остались. Скорость, ветер — это был его путь…

— Остались? Это мы посмотрим. А теперь я тебе скажу…

Лицо Марьи Семеновны дернула судорога. Она попыталась говорить и не смогла. Попробовала снова начать, и снова судорога. Она погрозила Тане палкой. Наконец губы ее задвигались.

— Как ты смеешь так говорить, мерзавка? Он не унесется, мы его вылечим. Он еще не умер.

— Может умереть, — сказала Таня. — Я сон такой увидела.

— Нет! Будет операция на мозге. Ты понимаешь это? А? Он выздоровеет! («Но каким он станет?» — спросила она себя, вдруг ощущая свое бессилие).

— Так он выздоровеет? Подождите, я кофе себе сварю.

— Приляг, я сама.

Марья Семеновна, чувствуя слабость в ногах, поковыляла к буфету. Ворча себе под нос, взяла кофе, дрянной, молотый. Сказав негромко, будто себе, что Таня «хозяйка никуда, в меня», ушла на кухню. Там кстати Феня кипятила себе чайник. Она взглянула на Марью Семеновну большими вопрошающими глазами. Та протянула ей банку. Кофе был моментально сварен, и с чашкой очень крепкого, горячего, сладкого она пришла в комнату. Таня выпила кофе жадно, всхлипнула от удовольствия. Поставила чашку и села, оправила волосы. Старуха теперь сидела рядом с нею. Вдруг она попросила:

— Помоги мне, девочка, помоги.

— Чем я могу помочь? — спросила Таня, и в самом деле не понимая, что можно сделать для этой старухи, бабуленьки Виктора.

— Верни мальчика, верни, — просила старуха.

— Но как?

И тут старуха стала говорить странные слова. Таких еще Тане не говорили.

— Ты его убила, по правде говоря, ты и верни, — бормотала старуха и вдруг схватила ее руку. Сжала сильно, больно. — А усатику своему скажи, пусть убирается из города. Я его допеку, из города все равно выдворю. Уничтожу.

— Что-то я вас не понимаю, — пробормотала актриса.

— Все, все понимаешь. Тебе Виктор, поди, рассказывал, что я двух грабителей убила. А вы меня с режиссером ограбили. Неужели думаешь выкрутиться? И не надейся.

— Да что вы…

— Роди его.

— Да кого же? — шепотом спросила Татьяна, и в ней зажглось что-то. Впервые она ощутила себя прародительницей, соприкасающейся, дающей начало тем тайнам жизни, о которых ей с недавних пор шептал неотступно голос: роди, жизнь, смерть… Но ей не хотелось слушать этот голос. — Ну, и история заварилась, — сказала актриса, вставая. — Зачем я буду рожать? Себе жизнь портить? Если беременна, то сделаю аборт, время еще не потеряно.

— Но Виктор умирает, а ты хочешь убить его потомство.

— Я уже совсем ничего не понимаю, — пробормотала Таня, садясь. Она ослабла.

— Роди мне правнука, и все, — говорила, обнимая ее, старуха. — Я тебя в семью приму, квартиру завещаю, дачу поставим, если хочешь. Потом выйдешь замуж. Но сейчас мы уберем тебя из города, от всех спрячем, пожертвую всем… Слушай, я старуха очень сильная. Я сделаю тебе карьеру! Я буду работать на тебя, как лошадь. Ну, прошу-у-у…

И вдруг шлепнулась на колени. И Таня растерялась. Она суетилась, поднимала ее. Подняла, наконец. Потом они вместе плакали, и, если Таню не обманывал слух, в коридоре тоже раздавались всхлипывания и сморканье. Но, скорее всего, ей только показалось.

— Я все устрою, все… — бормотала старуха. — Ты будешь работать. Посоветуюсь со знающими людьми, подберем тебе учителей из артистов. Мы тебя отшлифуем, как алмаз, все 48 граней. Ты мне родишь правнучка, а я к тебе приведу лучших учителей. Я оплачу их отпуска, у меня прикоплены деньги. Что-нибудь придумаю…

Таню охватывала печаль. Жизнь менялась, и как-то уж слишком быстро, страшно и круто. Вот и родись после этого женщиной. Вот, манит квартира из своей личной уютной комнатки. А уютна ли?… Сейчас в ней ледяно, студено, пахнет куревом.

Ледяно, ледяно… Таня приходила в себя, и все слышанное от старухи казалось абсолютно невозможной, ледяной, в сосульках, чепухой. И Таня увидела себя со стороны, чужую заплаканную женщину, растерянную, жалкую. «Это надо запомнить, это пригодится», — мелькнуло в ней холодное. И старуха, прижимая ее к себе, пропахшую табаком и вином, вдруг потеряла доверие к ней. Что если не согласится? Надсмеется? Как быть тогда? «Если девка не согласится, обманет, я не переживу, нет. А уйди она к усатому, возьму браунинг и покидаю все пули в них, в них, в них! Я их буду… ненавидеть. О, как я буду ее ненавидеть. А усатого, улучив время, в порошок сотру».

И Марье Семеновне, знавшей себя, даже стало зябко от страха перед собой, и приятно чего-то, и стыдно. Главное, увести девку сейчас, пока та не опомнится. «Мы ее окружим… А потом врачи, потом все остальное». Она засуетилась. Бегала по комнате, стараясь не глядеть на актрису, и собирала ее.