Страсти по Веласкесу - [37]

Агапов тяжелым взглядом посмотрел на меня: «А чего это вы его так защищаете? Не потому ли, что это по вашей рекомендации Дядика взяли на работу в НМФ? У вас ведь с ним давние и совсем не служебные отношения. Или я ошибаюсь?»

С трудом сдерживая бешенство, я ответил: «Не ошибаетесь! Я действительно рекомендовал Гавриила Дядика на работу и скрывать этого не собираюсь. Точно так же, как не собираюсь скрывать и тот факт, что был хорошо знаком с его отцом. Мы вместе отбывали ссылку. Кстати, после той ссылки он долго не прожил, умер от туберкулеза. И мать его я знал. Она занималась беспризорными детьми, и ее, в припадке истерии, зарезал подросток-психопат. Но, беря Гавриила на работу, я руководствовался вовсе не этим, а исключительно его человеческими качествами. Он очень достойный молодой человек. Немного фантазер и мечтатель, но ведь это делу не помеха…»

«Я тут уже беседовал кое с кем», — перебил меня Агапов и положил передо мной замусоленный тетрадный лист.

«Что это?» — удивился я.

«А вы поглядите», — неприятно усмехнулся он.

Листок оказался объяснительной Сидоренки, в которой он писал: «…как я есть партиец в дореволюционным стажем, считаю своим долгом на поставленные вопросы ответить с пролетарской прямотой ничего не утаивая. С Дядиком Г. дружбу не вожу, но по работе знаком. Вместе ездили в Московскую, Тульскую и Владимирскую губернии отбирать у буржуев добро, нажитое на крови трудового народа. По существу дела могу заявить, что хоть Дядик и прикидывается сочувствующим нашей родной пролетарской власти, но нутро у него насквозь гнилое. Во время рейдов не раз замечал, что нет в нем настоящей революционной ненависти к буржуйским недобиткам, и он им вроде даже сочувствует. Я ему не раз, как товарищ товарищу по общему революционному делу, указывал на ненужное миндальничание, только он отмалчивался и еще больше сторонился.

О пропаже картины пролетарского художника товарища Веласкеса показываю следующее: украл ее Дядик. Больше некому. Нас там всего четверо было: я, два бойца из охраны и Дядик. 26 ноября мы грузили добро на подводы. Помогали нам мужики из местного трудового крестьянства. Как закончили, я с бойцами Василенко и Кирьяновым отправился в деревню за продуктами на дорогу, а с обозом остался Дядик. Он сам вызвался, и я тогда принял его предложение за заботу о товарищах и порадовался за него искренней пролетарской радостью, а теперь ясно вижу, что Дядик просто хотел остаться один, чтоб исполнить свой черный замысел. Только пока мы занимались добыванием провианта, он мог забрать картину с телеги и спрятать, потому как остальное время мы все днем и ночью были вместе».

Текст объяснительной привожу по памяти, но за точность ручаюсь — настолько он меня огорошил.

8 декабря.

Сегодня вызывали к начальнику Московского угро. Дядик арестован и ведет себя странно. Читал его показания: «Я, Дядик Г.И., по существу поставленного мне вопроса о пропаже картины Диего Веласкеса «Христос в терновом венце» могу показать следующее: картину не брал, и куда она девалась — сказать не могу».

Я перевернула последнюю страницу дневника и сладко потянулась. За окном уже светало, часы показывали пять, а сна не было ни в одном глазу. Просидела над бумагами почти сутки, но усталости не чувствовала. Подобное случалось каждый раз, стоило мне напасть на след.

В такие минуты я забывала обо всем на свете, могла сутками не есть, не пить и не спать. Азарт подстегивал меня, не позволяя остановиться даже на мгновение. Вот и теперь, едва дочитав дневник, я уже была готова бежать к Вере Геннадиевне. Мне не терпелось забрать остальные документы, и, если бы могла, я отправилась бы к ней на дачу немедленно.

Встав из-за стола, я начала мерить комнату шагами, прикидывая, в каком направлении мне двигаться дальше. Путь с дневниками казался мне перспективным, но в ближайшие несколько часов я не могла предпринять никаких шагов, и это меня ужасно нервировало. Оттого что никуда не нужно было бежать, незаметно накатила усталость. Потерев кулаками слезящиеся от бессонницы глаза, я вдруг подумала, что, чем мучиться от нетерпения, лучше лечь спать. Несколько часов отдыха мне не помешают, а уж потом можно будет звонить Вере Геннадиевне и вообще заниматься делами.

Проснулась оттого, что в комнате стояла невыносимая духота. Я глянула на часы и ахнула. Половина шестого! День клонился к вечеру, а я все дрыхла. Резко соскочив с постели, я бросилась к телефону.

Сначала на звонки никто не отвечал, и я уж начала опасаться, что в квартире Веры Геннадиевны никого нет, но потом трубку все-таки взяли и звонкий девичий голос торопливо произнес:

— Але!

Не успела я открыть рот и объяснить, по какому вопросу беспокою, как она крикнула кому-то в глубине комнаты:

— Да иду, иду! Слышал же, телефон звонит! Да! — неторопливо произнесла она, и это уже относилось ко мне.

Боясь, что она бросит трубку, так и не выслушав меня, я торопливо спросила:

— А Веру Геннадиевну можно услышать?

— Нет ее.

— Она на работе?

— В командировке.

— И когда будет? — севшим от огорчения голосом поинтересовалась я.

— Не знаю. Звоните, — безразлично ответила девушка и положила трубку, даже не подозревая, какой удар только что мне нанесла.