Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным - [21]

Волков: Кумиром Чайковского был Лев Толстой: «Толстого я бесконечно читал и перечитывал и считаю его величайшим из всех писателей на свете бывших и существующих теперь… Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают все великое, что дала человечеству Европа». Чайковский плачет над сочинениями Толстого: «"Смерть Ивана Ильича" мучительно гениальнаУ Толстого никогда не бывает злодеев, все его действующие лица ему одинаково милы и жалки… Гуманность его бесконечно выше и шире сентиментальной гуманности Диккенса и почти восходит до того воззрения на людскую злобу, которое выразилось словами Иисуса Христа: "Не ведают бо, что творят"».

Баланчин: Мне, как и Чайковскому, всегда больше нравился Толстой, чем Достоевский. (Русские, когда соберутся, очень любят решать, кто гениальнее — Пушкин или Лермонтов, Толстой или Достоевский.) Чайковский говорил, что Достоевский — гениальный, но антипатичный ему писатель. Толстого он считал почти богом, но как человек Толстой ему был не слишком симпатичен: при встрече Толстой с места в карьер заявил Чайковскому, что Бетховен бездарен. Чайковский изумился, но промолчал. Зато с Чеховым Чайковский очень подружился, они вместе задумали писать оперу на сюжет Лермонтова, но не вышло дело. Чехова я тоже очень люблю, он грустный, но не сентиментальный. Другим писателям это не удается.

И конечно, Чайковский много читал по-немецки и по-французски, он эти языки знал свободно. В России все воспитанные, благородные люди знали немецкий и французский. И Пушкин читал по-французски, и Толстой. Тургенев даже писал по-французски. Чайковский читал Шопенгауэра и Спинозу по-французски, а стихи Гете — по-немецки.

Волков: Чайковский восторгался Мопассаном; об Эмиле Золя записал в дневнике, что ненавидит «этого скота», несмотря на весь его талант; о «Даме с камелиями» Дюма-сына (ставшей основой для «Травиаты» Верди) отзывался так:

Баланчин: Чайковский очень любил Гофмана; в России Гофман всегда был в почете. Из других немцев — Гете, Шиллера. Их тоже русские очень уважают. Мы в школе проходили и Гете, и Шиллера — в превосходных переводах Лермонтова. Пушкин больше переводил французов — они ему были ближе. Вообще, в России всегда с жадностью следили за всеми западными новинками: и в литературе, и в живописи, и в музыке. Особенно силен этот интерес к был в Петербурге, недаром его называли «окном в Европу». В Москве любили хорошо поесть и поспать, любили жирную еду и мягкие перины. В Петербурге люди были поджарые, легкие на подъем, им нравилось путешествовать.

Волков: Путешествуя, Чайковский любил читать. Но он мог делать это, только когда был спокоен; в минуты тоски книга отбрасывалась. Вот он читает в поезде, везущем его в Берлин, но вдруг вспоминает о своем племяннике Бобе Давыдове: «Я так жаждал увидеть тебя, услышать твой голос, и это казалось мне таким невероятным блаженством, что, кажется, отдал бы десять лет жизни (а я жизнь, как тебе известно, очень ценю), чтобы ты хоть на секунду появился. Против этого рода тоски, которую вряд ли ты когда-нибудь испытал и которая мучительнее всего на свете, у меня одно только средство — пьянство. И я выпил между Эйдкуненом и Берлином невероятное количество вина и коньяку».

Баланчин: Ну конечно, как я и говорил! Чайковский любил выпить! Ему Берлин, кажется, не очень нравился…

Волков: Чайковский писал своему издателю: «Я в душе echter Russe( Настоящий русский (.).), и, вероятно, на этом основании немец мне противен, чужд, тошен, мерзок. Я отдаю им справедливость: я удивляюсь берлинскому порядку и чистоте, люблю дешевизну и доступность удовольствий там, нахожу превосходным Берлинский зоо — и все-таки не могу выдержать немецкого воздуха более двух дней».

Баланчин: А мне Берлин очень понравился, когда мы первый раз туда приехали в 1924 году, прямо из России. В России жить было невозможно, ужас был — нечего есть, здесь люди даже не понимают, что это такое. Мы все время были голодные. Мы мечтали куда бы то ни было, лишь бы убежать. Ехать или не ехать — у меня на этот счет никогда не было ни малейшего сомненья. Никакого! Никогда не сомневался, всегда знал: если только будет возможность — уеду! Мы сколотили маленькую балетную труппу — Лида Иванова, Данилова, Ефимов и я с Тамарой Жевержеевой, долго выбивали разрешение у властей — поехать в Европу, показать там новый русский балет. Это было трудно, но нам как-то удалось доказать властям, что это будет хорошо для пропаганды. Когда мы были уже в Берлине, из Москвы телеграмму прислали, чтобы мы возвращались. Но мы на эту телеграмму никакого внимания не обратили, очень просто.

Волков: В первое же свое заграничное путешествие молодой Чайковский отправился в Париж; город ему понравился и в этот приезд, и в