Страшный суд - [2]

А шаги шуршат и шуршат. Они охраняют меня не от неба, а от себя самой.

Небо опускается ниже. Оно лопается и падает многотонными осколками. Бомба и сердце взрываются одновременно. Крохотный взрывчик бомбы и огромный вселенский взрыв сердца.

Упереться бы в небо руками. Приподнять, отодвинуть его. Удивление, иллюзии — ненужный балласт. Но все еще тяжело. За борт — воспоминания, они тоже ненужный груз. Но вдруг откуда ни возьмись приходят слова. Они для меня, как для первого человека, который учится говорить и кричит в своем первобытном лесу:

— Люди! Становится все позднее! Скоро, чтобы исправить ошибку, придется совершать новые, все более непоправимые ошибки. Люди, становится все позднее!

Кому я кричу? Где люди? Они так же далеки от меня в эту ночь, как и звезды. Как звезды, которые оледенели в своем беспристрастии.

Но шаги шуршат. Они возвращают меня на землю. Они говорят, что самое тяжелое еще впереди, когда вдалеке от этой ночи и от войны ты останешься один на один со своими словами.

* * *

Вначале было слово, а в конце — немота?

Странно. Когда не к кому обратиться, теряю дар речи. Словно моя речь рождается не во мне, а в них, в тех, кому я должна что-то сказать. Самое интимное, что у меня есть, самое индивидуальное — мое слово, оказывается, вовсе не мое, а их.

Один взгляд на детское личико, блаженно купающееся во сне, и слова возвращаются. Они как бы найдены у нее, у этой крохотной девочки, не знающей даже моего языка.

Имя у нее маленькое, как и она сама. Ее зовут Ха, что означает «река».

Что ж, и самая маленькая речушка имеет великую цель. Она стремится к морю, которое должно поглотить ее.

Но вот она, эта девочка Ха, еще не осознала, кто она и зачем, а буря уже оторвала ее от истоков и выбросила на другой конец света, на чужой берег, сюда, ко мне. Когда-нибудь среди тысячи обычных детских «почему» прозвучит совсем особенное «почему» по этому поводу.

Пишу дневник? Собираю рисовые зерна, вытащенные из огня. Помню тот черный обугленный рис, который мне показывали в горсти вьетнамские женщины в ответ на мои вопросы, обращенные к ним.

Тихой болгарской ночью пишу о своих вьетнамских днях и ночах, перепутавшихся как проволока после взрыва. В ночных туфлях, не сходя со стула и не сдвигая его, не отходя от детской кроватки со спящей девочкой Ха, пишу о двух путешествиях во Вьетнам, в страну изорванных и перепутавшихся дорог. О, бездорожье двадцатого века!

Я вернулась в Болгарию и не нашла себя. Туда-сюда, а меня нет. Я осталась там, на дорогах Вьетнама. Нужно теперь, хотя бы и сидя в домашних туфлях, вернуться туда, на дороги двух своих путешествий, встретиться там с самой собой, встретиться и соединиться.

Ночь тиха, тепла, душновата, как родопское одеяло, под которым спит хрупкая семилетняя девочка. По виду ей четыре. Когда люди, добрые мои болгары, глядят на ее худобу, они говорят: «Малышка! Пусть она больше ест». Но Ха не может напиться сном, не может накупаться, наплаваться во сне. Мне кажется, она растет с каждым вздохом.

В ее стране я видела, как прорастает после сильного ливня бамбук. Непостижимым образом он подскакивает, взлетает вверх. Какая-то сила выстреливает из земли зеленым побегом. Буря прошла. Дождь прекратился, и все свежо, все сильно, как в первый раз.

Среди покачивающей тишины девочка спит, как еще не проросшее зерно. Потом распрямится и потянется к солнцу зеленый побег. Она вырастет, оглянется и увидит, что выросла, что созрела для жизни. Но мир еще не вырос и не созрел для того, чтобы в нем можно было жить.

Она будет спрашивать: почему, почему, почему? Но у меня тоже нет ничего, кроме вопросов.

Далеко, далеко рычат реактивные самолеты. Девочке снится их зловещее рычание. Она подскакивает во сне и ручонками старается оттолкнуть одеяло, словно это кровля рухнувшей хижины. Запомнившимися движениями моей мамы потихоньку закутываю ее. Успокаиваю ее рукой. Успокоила. Но зато взвинтилась сама. Детский страх проснулся во мне. Ее ищут сейчас радарные установки, подслушиватели, всевидящие объективы. Шарят по планете, ищут, чтобы убить. Если бы я ее там оставила, не было бы у меня этой тихой, пусть и бессонной ночи. Выходит, что спасала я не ее, не девочку по имени Ха, но свою неспокойную совесть. Может быть, девочка, когда вырастет, будет судить меня беспощадно. Но жизнь, по которой я иду и веду ее, это мой ежедневный, мой страшный суд.

За много лет впервые пишу от руки. Слова тяжелые и плотные, как ртутные шарики, выскальзывают из-под пера. От руки пишу потому, что пулеметное тарахтенье машинки тотчас нарушило бы целебную тишину ее сна. Тут громким казался бы даже шепот. А ведь рычащие реактивные машины несут в это мгновенье свои оглушительные взрывы.

Снова (под приглушенным светом рабочей лампы) бегу туда, на оглушенную землю, хочу опередить их, поспеть раньше, обогнать, схватить эту девочку, унести от грохота и огня.

Они вооружены бомбами, а я гневом. Странно, что я оказалась сильнее. Девочка спит под теплым родопским одеялом. Чтобы двинуться в долгий путь, делаю шаг в себе самой, переступаю через себя.

Одиннадцать тысяч километров от дома. Стрелки часов передвигаю на пять часов вперед. Пропадает день. Из ночи перелетаю в другую ночь. Путаются сумерки и рассвет. Меня засосала турбина времени.