Страшный Париж - [90]

Jacques Gorbof. «Madamme Sophie»[47]

Летние сумерки тихо опускаются на бульвар Мадлен, но жизнь здесь на замедляет своего темпа. Ярко освещенные кафе полны народу, публика теснится у входов в кинематографы, и сплошная людская волна катится по тротуару, тогда как в центре бульвара бесшумно и стремительно проносятся автомобили.

Займемся одной из парочек среди этой веселой толпы. Они идут рука об руку, углубленные в разговор, и хотя оба высокого роста, мужчина все же принужден склонять свою густую светлую шевелюру к иссиня черной прическе своей спутницы.

Ему и ей лет по тридцать; но мужчина, на деле, может быть, старший из двоих, кажется намного моложе своего возраста благодаря открытому простодушному выражению его лица; особенно в минуты, когда его смягчает почти детская улыбка.

Впрочем, сейчас он не улыбается. Ему не до того. Его черты выражают волнение и напряжение, и в тихом голосе слышна сдерживаемая страсть:

— Моя дорогая Вивиана, неужели так должно продолжаться? Вот уже три месяца прошло с нашей первой встречи, и я до сих пор не знаю, где вы живете, не знаю вашей фамилии, не знаю, есть ли у вас семья… Смешно! Мне известны ваши взгляды на литературу, живопись, даже философию, известно, какие музеи и театры вы предпочитаете, но самое главное, то, что мне важнее всего, покрыто тьмою… Почему, о почему, вы не хотите быть со мною откровенны? Что за тайна есть в вашей жизни?

Темные глаза вспыхивают из-под длинных черных ресниц, и по ярким чувственным губам пробегает загадочная усмешка.

— Хорошо, Бертран, я не буду вас больше мучить… Жестом змеиной грации ручка в черной перчатке подает сигнал проезжающему такси.

Мужчина поставил пустую рюмку из-под ликера на круглый лакированный столик, рядом с недопитой чашкой кофе, от которого струится еще ароматный дымок, и его рука, словно движимая непреодолимой силой, уверенно обняла женщину, сидевшую рядом с ним на диване, в углу небольшого роскошного салона.

Но она оборвала поцелуй в самом начале и решительно вырвалась из его объятий.

— Нет, подождите немного… Сперва я хочу вам кое-что показать…

Он глубоко вздохнул, шутливо подчеркивая свое разочарование, откинулся глубже назад и небрежным движением взял из коробки на столе длинную тонкую. папиросу, не без любопытства следя взглядом за Вивианой, скользнувшей к противоположной стене комнаты.

Гибкая фигура в темном шелковом платье на мгновение остановилась перед изящным секретером… щелкнув, открылся ящик…

Когда она обернулась, в ее руке сверкнула под электрической лампой вороненая сталь револьвера.

— Довольно играть комедию, инспектор Ле Генн. Неужели вы могли рассчитывать, подлый шпик, прельстить меня вашими приемами жандарма третьего класса? Вы годны, самое большее, чтобы соблазнять субреток где-нибудь у вас в Конкарно или Плоэрмеле! Нет, не снимайте левой руки с колен! Я хорошо заметила, в каком кармане лежит ваш револьвер.

Физиономия Ле Генна ничем не выдала волнения. Медленно и бесстрастно он выпустил дым, и, казалось, с интересом следил за его клубами, поднимавшимися к потолку. А женщина говорила, стремительно, горячо, словно боясь, что не успеет высказать все, что нужно.

— Как я ненавижу вас и всех вам подобных! С вашей узкой мелкобуржуазной моралью, с вашей тупостью деревенского кюрэ, с вашими замашками средневекового инквизитора. Это вы, вы довели до самоубийства Жюля Фернандо… ваше ли дело было копаться в личной жизни писателя, которого все его поколение чтило как учителя жизни, как великого мастера красоты и мудрости? Это из-за вас выслали из Франции Рихарда Бергера, ученого, которому вы не достойны расшнуровывать ботинки, открытия которого ваш куцый умишко не в силах даже схватить… человека, дальше проник-шего в тайны потустороннего, чем кто-либо из живущих… А Полихрониадес?

Инспектор отвел ото рта папиросу, и пробормотал вялым тоном пресыщенного сноба:

— Моя дорогая… Вы могли заметить, что ваши женские чары на меня действуют слабо. И если я был принужден разыгрывать пылкого влюбленного — что делать! Такое собачье ремесло… Но, ради всего святого не читайте мне лекции об относительности общепринятой морали. Это уже чересчур усыпительно… Заметьте, что и Бодлера и Уайльда я читал, еще когда учился в лицее.

Вивиана вздрогнула, как от удара хлыста, и даже оружие поколебалось в ее поднятой руке.

— Это не лекция, Шарль Ле Генн! Это суд… И он не продлится долго. Сейчас вы заплатите за все мерзости…

Ле Генн сидел все время развалившись, в ленивой, отдыхающей позе. Трудно было уловить моментальное подготовительное движение его левого колена; в ту же секунду оно разогнулось и кинуло его тело вперед броском, похожим на фехтовальный выпад… Сухой, негромкий щелчок выстрела прозвучал у него над головой, и стекло разбитой картины прозвенело за спиною… Со свистом прорезав воздух, ребро его ладони достигло снизу подбородка очаровательной Вивианы ударом, от которого у той ноги мгновенно подкосились, и она упала на пол, как куль белья, и застыла инертной грудой.

Распрямившись, бретонец тяжело перевел дух. Только ожог напомнил ему о папиросе, которую он продолжал сжимать в пальцах, и он швырнул ее прямо на восточный ковер.