Страшные вещи Лизы Макиной - [42]

В комнате стало намного теплее.

Внезапно мне пришло в голову, что я рассуждаю об этой хреновине как о живом существе. Она лежала неподвижно — черная точка на белом блюдечке, скорее похожая не на маслинку, а на половинку грецкого ореха.

Она росла.

Я представил, что стоит мне подойти ближе, как из нее вылезут волосатые железные лапки, со скрежетом тварь прыгнет мне на лицо и воткнет в глаз ядовитый хоботок.,. Я упаду на спину, напущу в штаны и буду мелко дрыгать ногами. А тварь заползет в голову, и угнездится в мозгу, и вырастит новый глаз. А когда придут мама и Сережа, они ничего не заметят, начнут со мной разговаривать и спрашивать о здоровье. И я им буду вежливо отвечать и, к удивлению матери, соберу сумку в школу и сам подмету в комнате, но это буду уже не я, а совсем другое существо. Тот, кто займет мое тело, не станет кушать блины с молоком, он прекрасно обойдется одной минералкой, а потом дождется ночи, чтобы выйти на улицу.

О ведь питаются совсем другой едой.

Сначала он бесшумно зайдет в большую комнат и наклонится над спящими, совсем ненадолго, слов но для поцелуя. Он поцелует обоих, женщину и мужчину, и после такой ласки они больше не проснутся. А затем он аккуратно притворит за собой дверь и выйдет на улицу. Ему даже не понадобится надевать куртку и зимнюю обувь. Таким существам одежда ни к чему. Он выйдет наружу, принюхается и направится туда, где люди. Скорее всего, к нашему интернет-кафе.

И пацаны на крыльце издалека закричат: «Малина, ты моржом заделался, в одной майке гуляешь?» А потом они замолчат, они увидят, что я совсем не дышу и пар не вырывается из приоткрытого рта. Но когда до них дойдет, станет слишком поздно. Некоторые попытаются бежать, но завязнут в снегу, а то, что когда-то было Саней Малиной, небрежно догонит каждого поодиночке. Потом оно затащит их по сугробам в предбанник клуба и запрет дверь изнутри. Может быть, даже повесит табличку, что заведение закрыто. А потом плотно и обстоятельно займется теми, кто играет у экранов. Кто-то попробует вырваться, будет биться о решетку на окне, а остальные, в наушниках, ничего не услышат, пока их собственная кровь не брызнет на клавиатуру...

Вот блин! Я храбро шагнул к столу, но никто на меня не напал. Тогда я потрогал «орешек» кончиком линейки. Мне показалось, что он стал более мягким. Слушая, как грохочет сердце, я вытащил лупу, заставил себя придвинуть стул и на всякий случай открыл перочинный нож.

Мне не почудилось. В комнате не просто потеплело, здесь точно врубили десяток обогревателей или развели костер. И еще здесь воняло какой-то гадостью.

Эта хреновина здорово изменилась. И виной тому стала не только чайная лужица: наверняка я повредил оболочку. Под лупой было отчетливо заметно, как надорвалась с краешку тонкая прозрачная корочка. Теперь дырочка превратилась в щель, которая росла буквально на глазах. Так выглядит парниковый огурец, когда с него сдирают целлофан. Только огурцы не разбухают на столе и не меняются в цвете. «Таблетка» больше не была черной, она заметно посветлела и покрылась тоненькой сеткой морщинок, это было очень похоже на муляж мозга, какой стоит у нас на штативе в кабинете биологии.

Оболочка продолжала расползаться...

Орудуя ножичком, я попытался ее перевернуть. Мне приходилось отворачивать лицо — такой жар шел от стола. В случае чего я готовился отшвырнуть стул и броситься наружу, в прихожую. Случайно приложился мизинцем к блюдцу и чуть не заорал. Чай давно испарился. Блюдечко раскалилось так, что на подушечке мизинца мигом вздулся пузырь, а на белом фарфоре налип кусочек моей обугленной кожи.

Подвывая от боли, я кинулся в ванную, натер палец мылом, никак не мог вспомнить, куда мать ставит мазь от ожогов, потом кое-как обмотал палец платком. Болело жутко, рука простреливала аж до локтя. Но самое «приятное», меня едва не вырвало )т запаха паленого мяса. Я не просто нажил пузырь, а прожег себе палец, словно схватился за включенный электрод...

После двух таблеток анальгина вернулись связные мысли. Никакой это не наркотик. И не лекарство.

Так, чему нас там учили? Если выделяется такая бешеная температура, значит, происходит какая-то химическая реакция. Достойная мысль, ничего не скажешь, можно подавать на Нобелевку! Итак идет реакция с выделением тепла, и при этом началась она от соприкосновения с водой... А может не с водой, а с воздухом? Тогда эта параша сейчас взорвется, к чертовой бабушке, и разнесет всю квартиру?

Я взял на кухне шумовку, прикрыл лицо, точно фехтовальщик, и заглянул в комнату. Ничего не взрывалось, только эта штука стала еще больше. Ее прямо-таки раздувало во всех направлениях. Нагрелось и треснуло стекло, на котором стояло блюдце. «Орех» окончательно сбросил прозрачную оболочку. Она далее не оплавилась, хотя теперь я ощущал жар на расстоянии в полметра. Такое чувство, будто у меня на столе собиралась рвануть крошечная атомная бомба.

Нет, она больше не грелась, а, наоборот, остывала и воняла чем-то противно-сладким.

В спинке «орешка» наметилась продольная трещинка, он еще больше стал походить на мозг, будто передо мной лежал вскрытый крысиный череп. Затем раздался слабый щелчок, и с одного края трещинка распалась. Я придвинул лупу. Ладонь, охватившая рифленую рукоять, стала влажной. Сомнений не было, эта зараза делилась... Две морщинистые половинки чуточку разошлись в стороны на миллиметр, потом на два, а между ними точно рвались нити полужидкого клейстера. Оно стало уже размером не с грецкий орех, а с хорошую сливу. Непонятно, откуда оно добывало энергию и пропитание для роста, во всяком случае, на столе ничего не пропало и блюдечко почти остыло.