Страшные сады - [24]

Это было в понедельник вечером. Инга выглядела шикарно: черные брюки и свитер, на котором вспыхивал золотом изящный медальон, большая сумка на ремне. В поезде я все же попробовал воплотить план Теодора, пытался читать стихи, но в голову лез только Аполлинер: «Все про любовь поет, измены да наветы, про бедный перстенек, про боль сердечных ран»[4], а строки, в которых говорилось про колесо мельницы и про желание умереть, никак не мог вспомнить… В результате Инга заснула на моем плече, а я всю ночь объяснялся ей в любви. Она ничего не услышала или сделала вид. Хотел бы я знать «Песнь партизанов», убаюкать ею мою возлюбленную, но нет…

На следующий день, во вторник 5 сентября, прямо на рассвете мы приехали в олимпийскую деревню. Сэмми, этот чертов преданный пес, проведет нас внутрь. У Инги будет возможность взять интервью у Марка Спитца, американского пловца израильского происхождения, и Гейды Розендхол, чемпионки по прыжкам в длину, уже награжденной серебряной медалью в пятиборье… А что я мог предложить?..

Сначала все шло прекрасно. Сэмми ждал нас. В своем безвкусном галстуке с Бетти Буп. И с пропуском в сектор прыжков, частично прикрывавшим галстук. Мы миновали контрольные пункты. Сэмми улыбался, рассказывая нам, как американские спортсмены, возвращавшиеся сегодня поздно ночью сильно навеселе, повстречали девятерых бразильцев, тоже загулявших, но таких незадачливых, что они умудрились потеряться: нагруженные спортивными сумками, пьяные лунатики, хохоча до упаду помогали друг другу перелезть через забор, соорудив из собственных тел «живую» лестницу… Сэмми закрыл на это глаза, как и в нашем случае: видишь, он снова рассмеялся, Олимпийские игры — это и впрямь всемирная дружба… Я позволил Инге отвести его на минутку в сторону, поговорить с ним. А по какому праву я мог бы им помешать: они были помолвлены, американский журналист и немецкая антиамериканская террористка… Когда они вернулись ко мне, я прекрасно заметил мимолетную жалость во взгляде Сэмми: ясное дело, Инга только что подтвердила, что да, она выходит за него замуж, о, my darling, и все в том же духе!.. А у него сердце рвется из груди, о нет, он не думал vae victis, горе побежденным, это было полусекундное соболезнование побежденному и basta cosi! Гуманный и такой вежливый, даже скорее смущенный тем, что Инга прижимается к нему, и они смотрятся так гармонично!.. Он сразу же нам объяснил, что в деревне мы пойдем по Конноле-штрассе, чтобы попасть в американский квартал и к Марку Спитцу… У нас было достаточно времени осмотреться: без пяти восемь, все еще спят… Там маленький двухэтажный домик — это для израильской команды, напротив — два больших здания ГДР, Германской Демократической Республики… Я же ничего не чувствовал, как под наркозом, я сходил с ума, я не мог представить Ингу рядом с человеком, который носит такие галстуки!.. И я прибег к самому позорному оружию: а будет ли Сэмми любить Ингу, если узнает, что она причастна к убийству четырех американцев во Франкфурте и Гейдельберге?.. Помню, что время остановилось на какую-то секунду… Сэмми не слышит меня, он поднимает руку, чтобы показать израильский домик, где на балконе второго этажа маячат чьи-то фигуры, почти в истерике я хватаю Сэмми за плечо и кричу, призналась ли Инга своему будущему мужу, что она носит с собой пистолет, что она состоит в РАФ, организации, убивающей американцев, и тут Инга вынимает этот самый пистолет, наводит его, туманно целясь в меня, точно как полицейские в одежде коммандос, появляющиеся откуда-то справа…

Она упала, прежде чем я услышал звук выстрела. Пуля так откинула ее, что она потеряла туфлю… Я… я бросился к ней, попытался поднять ее на ноги, придерживая одной рукой за плечи, а другой за правую руку, как в тот первый раз, танцуя с ней танго, но теперь она не танцевала, давила, тянула меня вниз… Выступившая у нее на губах кровь стекала по цепочке медальона… Я не мог поднять ее, не мог…

Она протянула руку, коснулась моего лица, и все, было уже слишком поздно, она меня не видела, устремив взгляд по другую сторону света:

«Любилось бы легче, влюбись я…»

Слегка, если я расслышал… Это я закончил… И больше ничего, nichts mehr, мертва, gestorbene, — плевать, на каком языке ты об этом думаешь, нет языка живых и языка мертвых, любой язык способен передать тишину, боль, небытие, отнятую юность, трагизм прекрасного тела, предназначенного для жизни, любви, рождения детей и безумств, но сейчас бездыханное, разом угасшее. Какая разница, на каком языке это прозвучит, ведь ранит отсутствие, а не слова, которые тебе больше некому говорить! Ты теперь далеко, Инга… Ты оставила меня с моими угрызениями совести и всем, что я не успел тебе сказать…

А потом все пошло кувырком: схваченный, избитый, оглушенный приказами на немецком, я с вывернутыми за спину руками оказался прижатым щекой к асфальту, рядом с телом Инги, ее глаза еще глядели на меня. И этот взгляд, па… Я думаю, что теперь вижу мир прежде всего через призму этого взгляда, что я открываю глаза только после того, как позволю тени моей черной невесты вдосталь насмотреться…