Страшные сады - [11]

Однажды ясным воскресным днем. Твой отец продолжал учительствовать, я работал электриком. Живые. Мы приоделись, галстуки и все такое, начищенные ботинки с кусками картона внутри, потому что подметки прохудились, но этого было не видно, и каждый с букетом в руке. Розы из сада твоих бабушки и дедушки. Мы оставили велосипеды у стены ее дома и постучали в дверь. Маленький домик в начале улицы Белан, в Дуэ.

Она открыла, и вот мы стоим, как два дурака, тяжело дышим и сжимаем зубы, потому что если заговорим, то заревем белугой, а она, она берет край своего фартука, вытирает глаза и заключает нас в объятия… Ты не можешь понять… Мы провели с ней весь день, нарубили ей дров, выпили пива, которое она делала сама. И говорили, говорили… К вечеру мы оба были окончательно влюблены…

Ее звали Николь. Так ее зовут до сих пор. И кроме того, сейчас она замужем за мной…

И все. Гастон допил до дна выдохшееся теплое пиво, все было сказано. Он улыбнулся своей грустной улыбкой немого комика Лореля, прищурил глаза, оттого что так ловко обманул меня, разоблачив в последний момент самое прекрасное в этой истории, роль Николь, он наслаждался последними мгновениями угасающего воскресного дня. У стойки появилась Николь, ее пакетик жареной картошки был уже давно съеден. Она смотрела на моего отца и Гастона, а они — на нее, и им не требовались слова. У моей матери было такое выражение лица, как, когда у нее болят ноги, а у ее сестры всегдашний дурацкий вид. Я же разглядывал имя вверху афиши фильма «Мост», который мы только что посмотрели: «Фильм Бернарда Викки». Охранник заложников. Клоун-солдат.

Значит, со своим морковным париком мой отец всю жизнь жил, сняв шляпу. В обоих смыслах выражения, потому что он никогда не носил головных уборов. Но, возможно, Черная Дама прибрала его однажды студеным днем по ошибке, потому что, дожидаясь меня в Лилле на вокзале сквозняков, он напялил новую кепку. Ведь даже я, сойдя с поезда и заметив тело за спинами врачей «скорой помощи», делавших ему массаж сердца, даже я не подумал, что речь может идти о нем. Только не с этой перевернутой кепкой, валяющейся рядом, словно для сбора пожертвований за последнее выступление.

Твой чемодан у меня, папа. Он в багажной сетке поезда, который уносит меня из Брюсселя в Бордо, через Лилль. Полный набор косметики Лейхнера, жирный грим, карандаши по цветам, так, как ты их оставил, и вся твоя экипировка для арены. Если бы мои коллеги, высокопоставленные европейские чиновники из комиссии по финансам, видели этот чемодан и знали бы мои намерения! Конечно, они бы подумали, что я слетел с катушек, став жертвой высокомерной женщины и обезумев от разочарования в любви. У них были бы именно такие мысли — соответствующие, как всякий раз, когда они вообще думают.

Все это, папа, — чемодан старого барахла, твои шалости учителя-клоуна, скупой рассказ Гастона, — все это было собрано и хранилось в тайниках моей памяти. Глухой след нашей несостоявшейся встречи на вокзале Лилля, мой привычный кошмар.

Я все это вынул, стряхнул пыль.

Завтра последние часы процесса над уважаемым, по мнению некоторых орденоносцев, типом, пусть он и совершил там и сям несколько преступлений под самопровозглашенной властью «правительства французского государства», когда делал первые шаги в своей карьере, начинавшейся в секретариате префектуры Бордо и закончившейся должностью важного государственного сановника, но эти несколько преступлений были, по правде говоря, настолько случайны, непроизвольны, и он о них так быстро пожалел! И все же преступления против человечности… Потому что существовало правительство Виши, потому что в Истории не бывает скобок, потому что глубокая человечность, достоинство, служение нравственному идеалу не подчиняются праву, закону! И потому мне кажется, что этот поезд везет меня на процесс над людоедом и чудовищем. И что мой долг представлять там тебя, папа, так же, как Гастона, Николь, Бернда и других, эти горестные тени, откуда бы они ни были, потому что тот человек, что пытается превратить свой процесс в маскарад, строит из себя жалкого шута, хуже всех былых врагов, и многие из них возненавидели бы его за то, что он предал всякое достоинство.

Итак, посмотрим, согласуется ли достоинство этого зала заседаний, позволившего палачу наслаждаться крохами свободы, будто время, вечность, которую он украл у тех, кого выслал, стала его неприкасаемым капиталом, посмотрим, согласуется ли это великолепное достоинство горностая и пурпура с черным юмором. Имя обвиняемого? Я едва помню его, как резкое эхо, как унизительную пощечину, и даже это хочу забыть завтра, чтобы сохранить в памяти только тех, кого он выслал из жизни.

Завтра я обведу большими черными кругами глаза, наложу на щеки грим, как у фальшивого покойника. Я попробую, папа, быть всеми теми, чей смех умолк в буковых лесах, в березовых рощах, там, на рассвете, кого ты пытался воскресить. Я также попытаюсь быть тобой, тем, кто никогда не терял памяти.

Сделаю все, что смогу. Буду клоуном изо всех сил. И, возможно, так мне удастся стать человеком, во имя всех. Кроме ш-у-у-ток!