Страшные истории Сандайла - [35]

Сегодня у нас намечена Великая Жертва, лучший за всю неделю вечер. Особенно потому, что в данный момент нас завораживает все, что включает в себя огонь. Студенты и аспиранты на Жертву не допускаются. В Сандайле это единственное действо, в котором разрешено участвовать только членам семьи. Мы с Джек сходимся во мнении, что включать в круг избранных Мию тоже было ошибкой, что, кроме Фэлкона, Павла и нас, больше никого быть не должно. Но даже так это все равно здорово.

Чаша для костра представляет собой почерневший от угольков круг диаметром шесть футов, обложенный по периметру камнями. Уголок, где он расположился, обнесен высокой каменной стеной. Заглянуть к нам туда могут только звезды. Это то местечко, где каждый из нас может поведать другим и костру самые сокровенные вещи.

Мы сгрудились на каменных скамейках, закутавшись в одеяла. Нам разрешено пить горячее молоко с медом. Мы с Джек сжимаем керамические кружки, грея о них руки, и на пару едим одно яблоко. Я трижды его откусываю, формируя из укусов треугольник, потом протягиваю его ей. Это что-то вроде кода. Три маленьких укуса в виде треугольника означают, что сегодня Мия напялила на себя самую идиотскую одежку. На деле мне нравится ее длинная темная юбка из мягкой ткани, которая на ходу трепещет и льнет к ее ногам, буквально меня очаровывая. Однако Джек, увидев мои укусы, лишь улыбается, поэтому так это или нет, не имеет значения.

Сама она отхватывает зубами большой кусок, а потом, левее от него, еще один, но уже поменьше. Это сигнал о том, что задница Мии выглядит огромной. Я хихикаю, и по моему подбородку стекает яблочный сок. Мы передаем яблоко друг другу, посылая откушенными кусками сигналы о том, какая она неудачница, чуть кривим от кисловатого сока рты и ощущаем на лицах теплое дыхание костра. При этом бросаем на нее поверх круглого зеленого плода выжидающие взгляды. Толку в этом никакого, разве что она может заподозрить, что мы говорим о ней. Мия подбрасывает в костер несколько веточек и дружелюбно нам улыбается. От этой ее улыбки мне становится неуютно. Она будто знает, чем мы с Джек занимаемся, но ей на это глубоко наплевать. Или же прощает нас, что еще хуже.

Стараниями Мии костер превращается в высокую пирамиду пламени. Фэлкон спрашивает нас, как прошла неделя. Как у Джек дела с ее занятиями на кларнете? Как продвигается моя работа над портретом Павла? «Хорошо», – говорю я. «Хорошо», – вторит мне Джек.

Фэлкон поднимается на ноги. Начинается.

– Как вам известно, мы хотим, чтобы вы сами распоряжались своей судьбой, – говорит он, – что до нас, то, какими нам быть, определяли наши родители. Подавляли нас и диктовали свою волю. Мы же хотим, чтобы вы были свободны в своих чувствах, чтобы у вас всегда был выбор. Чтобы вы могли рассказать нам о чем угодно. Мы хотим быть не строгими родителями, а друзьями, которые любят вас и ведут за собой вперед. Поэтому нынешний вечер потратьте на то, чтобы поведать о своих печалях, о своем гневе. Поведайте, выплесните их без остатка и бросьте в огонь.

Тихо. Несколько мгновений никто даже не шевелится. Затем Павел поднимается со своего места и швыряет в костер какой-то предмет. Это шахматная фигура – король.

– Я бросаю в это пламя свое старое «я», – серьезным тоном произносит он.

Потом опять начинает плакать, из его груди рвутся мучительные, протяжные всхлипы. Мы с Джек бросаемся его обнимать. Павел нам очень нравится. Он чокнутый и недавно стал рыдать практически без перерыва, но при этом всегда показывает нам всякие курьезные штуковины вроде ходячего кактуса или шкуры огромной гремучей змеи, найденной им в западных горах. Какое-то время мы лишь сидим и молча глядим, как шахматная фигурка превращается в пылающий уголек.

Теперь встает Фэлкон.

– Я приношу в жертву светлячков, – говорит он.

Мы усаживаемся поудобнее, широко раскрыв глаза. Каждый раз, когда Фэлкон приносит в жертву светлячков, нас охватывает печаль, но зрелище от этого не перестает быть потрясающим.

– В детстве мы очень голодали, – говорит Фэлкон, – но как бы нам ни хотелось есть, показывать это было запрещено, потому что считалось слабостью. Поверьте мне на слово, в присутствии моего отца вы сами не захотели бы казаться слабаками. Как-то ночью мы с братом почувствовали такой голод, что вышли, сели на заднее крыльцо и понарошку стали есть все, что видели перед собой. Луну, облака. Говорили о том, какие они могут быть на вкус. Луна в нашем представлении напоминала лимоны и молоко, облака – сахарную глазурь. Пару раз мы даже пытались грызть кору деревьев.

Как-то ночью к нам налетело светлячков. В определенные времена года в Юте их полно. Несчастны те, кто вырастает в тамошних горах в бедности. Во тьме отплясывали золотистые огоньки. «Как думаешь, какие они на вкус? – спросила я Фреда. – Как мед? Или, может, как конфеты?» Они были зеленоватого оттенка, как баночный шербет в магазине.

Фред ответил, что, по его мнению, на конфеты, поэтому мы стали горстями запихивать их в банку. Вблизи они потеряли свое великолепие и превратились в обычных жучков, ползавших во все стороны. Мы ели их быстро, потому как вкус у них оказался отвратительный. Во рту у каждого из нас онемело, мы поняли, что они ядовиты, но было уже слишком поздно. Фред закричал, его стошнило. Когда утром вернулся с охоты отец, мне пришлось признаться ему в содеянном. Дальше не буду рассказывать, вам нет нужды знать, что за этим последовало.