Страшные истории Сандайла - [23]

Это стремление выискивать в детстве сходство сродни мистике. Какая кому разница, что два человека малышами любили одних и тех же мультяшных черепах? Различия гораздо важнее. Одного ребенка отец бил, другого нет. Один ребенок никак не мог научиться читать, у другого с этим все было в полном порядке. У одного ребенка родитель был серийным убийцей, а у другого нет.

Теперь я не вмешиваюсь в такие разговоры. Память – она как петля на шее. И порой настолько сжимается вокруг, что я задыхаюсь. Никогда нельзя сказать, что ее пробудит – запах пачули, солнечный свет, женский голос, свет от костра. Собаки, высунувшие на солнце язык. Длинные загорелые ноги в рабочих шортах, ружейная смазка, душок мяса с кровью только что из холодильника, вкус баклажана и чуть подгоревшего тофу. Какой-то крохотный чувственный импульс – и вот я снова здесь, в Сандайле, гуляю в сумерках с отцом или наблюдаю, как весной, отяжелев от зимних холодов, на тропе лежит гремучая змея, прямая, как кусок водосточной трубы. Безлюдная автострада в полуденный зной, будто плывущая под солнцем, звон перил. И тучи клубящейся пыли, от которой на коже и языке остается тонкий налет песка.

Приезжая в Сандайл, я чувствую старую Роб, скрывающуюся в сумерках, прячущуюся за очертаниями предметов, – призрак, которым я когда-то была. Получится ли у меня когда-то снова ее найти? Да и хочется ли мне этого? Когда застреваешь между двумя своими «я», охватывает жуткое чувство.

Боже милостивый, как же мне не хватает Энни. Ощущение разлуки с ребенком ни на что не похоже. От этого в душе рождается пустота. Но Сандайл – единственное на земле место, где мы с Колли можем решить проблему. В свое время я похоронила здесь свое старое «я». Здесь же придется оставить и частичку Колли.

Я звоню Ирвину.

– Привет, – расслабленным голосом говорит он.

– Мы только что вошли.

– Отлично. Вещи уже распаковали?

Он явно старается, потому как обычно не проявляет к подобным вещам интереса.

– Я устала как собака. Распакую завтра утром. Как там Энни? Я могу с ней поговорить?

– Она спит.

– Хорошо, тогда не буди ее. Ты был у Колли в комнате? Сделал то, о чем я просила?

– Разумеется, – непринужденно отвечает он, – все сделал. Там больше ничего нет.

Я кривлюсь. Врет. Говорит вальяжно, скорее всего, навеселе. И никаких косточек в глаза не видел.

Фоном доносится тихий шорох. На деле сущий пустяк, едва слышный шелест, может, даже статические помехи на линии.

– Что это? – спрашиваю я, но не успевает вопрос слететь с моих губ, как тут же догадываюсь, что, точнее, кто это может быть.

Ирвин ни с того ни с сего переходит на агрессивный тон.

– Роб, – чуть ли не кричит он, – я, конечно, терплю всю эту чушь, но, думаю, имею право знать, что ты собралась делать, когда увезла мою дочь в…

– Дай мне Ханну, – перебиваю его я.

Он пускается в пространные, путаные объяснения о том, как она зашла к ним, подумав, что они могут в чем-то нуждаться.

– Все правильно, – говорю я, – это по моей просьбе она забегает посмотреть, как вы. На всякий случай.

Он на миг задумывается, пытаясь сообразить, как реагировать на мои слова. В итоге, похоже, так и не находит возможности обратить их против меня и лишь говорит:

– Да. Она здесь.

– Роб? – слегка запыхавшимся голосом говорит Ханна. Чем они там занимались? Нет. Об этом не стоит думать.

– Как она?

– Утром я померила ей температуру, было тридцать восемь и три, – отвечает она, – она поела супа и немного клубники. Я дала ей тайленол. Девочка без конца спит.

– Спасибо.

Докладывать обстановку таким образом может только мать. Странно, но именно Ханна приносит мне утешение и ослабляет страх, колючей проволокой обмотавшийся вокруг сердца.

В голову приходит мысль попросить Ханну вычистить комнату Колли. Сейчас она сделает для меня что угодно, в том числе и это. Но в конечном итоге я отступаю. Она такого не заслужила. Это наказание – удел моего мужа.

– Как мальчики?

За то, что она приглядывает за моей дочерью, я из вежливости должна задать ей вопрос. Но только один.

– Все хорошо. На выходные собираются взять с Ником палатки и пойти в поход.

На несколько мгновений мы умолкаем, думая об этом – Ирвин и Ханна одни, каждый в своем доме, супруги обоих благополучно убрались с глаз долой.

– Хочешь еще поговорить с Ирвином? – спрашивает Ханна.

– Честно говоря, нет.

Я жду, но, поскольку ни одна из нас ничего не говорит, через несколько мгновений вешаю трубку.

Иногда, когда мы жарким вечером сидим на крыльце, попиваем холодное шардоне или, расхрабрившись, потягиваем коктейли с текилой, я смотрю на красивое лицо Ханны и пытаюсь увидеть ее глазами Джек. Эта привычка – представлять, что она думает о предметах и явлениях, выработалась у меня со временем.

«Слишком тонкие брови, – звучит в моей голове голос Джек, – очередная блажь, которой все мы увлекались, когда были помоложе, таская на шее чокеры и выщипывая брови, пока они не превращались в прочерченную карандашом линию. Спорю на что угодно, что Ханна пережила фазу гота. Нику определенно выпала пара очень непростых лет. Это можно прочесть между строк в его рассказах о Тихуане. У нее кремовая блузка и отличный спрей-автозагар. Руки и ноги она держит в тонусе, но блузка на ней великодушно свободная. По всей видимости, чтобы скрыть живот. После рождения двух детей в этом нет ничего удивительного. Блузка, должно быть, новая – сохранить такой чистый цвет в доме, где есть ребятня, в принципе невозможно. Ногти обкусаны до самого мяса».