Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно - [48]

Религия — это то, что человек воображает. Наука — то, что знает. Для Бруно — неразумно отказываться от знаний ради выдумок. Для богословов знаниями следует пренебрегать, если они противоречат догматам религии.

Ноланец и его оппоненты совершенно по-разному понимали суть философии, ее отношение к науке и к религии. Они, можно сказать, говорили о разных философиях: о научной и о религиозной. В таком споре неизбежно растет взаимное непонимание и раздражение. Особенно безнадежное положение было у Бруно. Любые его доказательства — самые очевидные, неоспоримые! — не имели, с точки зрения богословов, никакой ценности, если противоречили принятым в религии догмам. Низшее подчиняется высшему!

Диспут в Оксфорде не мог закончиться победой Бруно. Ему противостояли глубоко вросшие в почву традиций, непоколебимые в своем упорстве педанты. Им не было дела до истин, не утвержденных высокими авторитетами богословия. Никакие самые разумные доводы не могли их сломить, сознательно глухих к доводам разума, логики, фактов.

Напыщенные официальные мудрецы не обладали ни любовью к знаниям, ни честностью, ни мужеством для того, чтобы признать свое поражение, сколь очевидным оно бы ни было. Что им истина? Им наиглавнейшее — должности, положение. В этом они преуспели. И они исполнены презрения к «странствующему рыцарю истины» — нищему, непризнанному гению — выходцу из неведомого городишки Нолы.

Пожалуй, Бруно это ясно понимал. Но не в его характере сдаваться. Если невозможно поколебать этих тупиц, то надо хотя бы сбить с них спесь!

И еще: следует помнить о зрителях. Они услышат доводы в пользу философии рассвета. У них пробудится интерес к идеям Ноланца. Вряд ли кто-либо станет его приверженцем. Но зерна истины будут заронены в души, рано или поздно давая всходы.

Увы: зрители остались безучастными к новым идеям о мире и человеке. Оживление началось только с того момента, когда оксфордские доктора стали показывать свои познания в ругательствах. Публика с удовольствием присоединялась к брани и угрозам в адрес иноземца. Кому в Англии не было известно, что при дворе Елизаветы особым уважением пользуются итальянцы? Да и при Марии Стюарт итальянцам жилось вольготно. А тут еще один объявился, старается свои домыслы выдать за новую философию. Не пора ли вздуть нахала?!

Страсти накалялись. И не логическими доказательствами теперь намеревались действовать противники Бруно, а более вескими аргументами — увесистыми кулаками.

Бруно вынужден был покинуть поле неравного боя. А вскоре он оставил и Оксфорд. Преподаватели ополчились против него. Студенты были не прочь поколотить строптивого итальянца.

Чем же так разъярил Бруно почтенных педантов, степенных англичан? Он писал об этом так:

«Если бы я… владел плугом, пас стадо, обрабатывал сад или чинил одежду, то никто не обращал бы внимания на меня, и я легко мог бы угодить всем. Но я измеряю поле природы, стараюсь пасти души, мечтаю обработать ум и исследую навыки интеллекта — вот почему, кто на меня смотрит, тот угрожает мне, — кто наблюдает за мной, нападает на меня, — кто догоняет меня, кусает меня, — кто меня хватает, пожирает меня, и это не один или немногие, но многие и почти все».

Странное признание философа, толкующего о законах природы и вовсе не затрагивающего личные интересы других людей… Нет, все-таки затрагивающего личные интересы многих.

Он возмущал тем, что стремился разрушить привычное и уютное мироздание. Вокруг Земли вращались прозрачные кристаллические сферы, подобные многослойной скорлупе. За последней девятой или десятой сферой, украшенной недвижными узорами созвездий, простиралось пространство светоносного эфира — эмпирей — вечная обитель бога и святых.

Такова была кристально ясная система мироздания, приближенная к личному пониманию Вселенной и своего места в ней каждого человека. В этом мире могли существовать не только инертные тела планет, но и живые люди, а еще — бог и души человеческие. Что может быть прекраснее, совершенней?

Правда, у этой системы были некоторые изъяны. Движения планет, их орбиты не во всем подчинялись простым законам. Пришлось Птолемею придумывать особые дополнительные круговые траектории, эпициклы. Гармония мироздания нарушилась.

Говорят, когда юного короля Кастилии Альфонса обучали астрономии, он, дойдя до эпициклов Птолемея, сказал: «Если бы создатель соизволил посоветоваться со мной, мир был бы устроен проще». Ясно, что природа, к счастью, устроена не по указанию нерадивых учеников. И все-таки Альфонс почувствовал надуманность уточнений Птолемея. Коперник, предлагая свою систему, стремился упростить модель мироздания. Это ему удалось. К тому же он сохранил и сферу неподвижных звезд. Значит, оставил место для эмпирея.

Если бы ограничился Бруно изложением системы Коперника, увязав ее с привычными представлениями о светоносном эфире, аде и рае, то его идеи могли, пожалуй, кого-то убедить. Но ведь он вовсе отрицал замкнутость звездной сферы, утверждая, что мир бесконечен и существует вечно.

Небо — бездна, звезды — без счета, человек — ничтожная пылинка, пропадающая бесследно во тьме небытия… Страшный, равнодушный к человеку мир. Да разве мыслимо ради него отказываться от привычного мироздания, где есть место и бренному телу и бессмертной душе?!