Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно - [26]

Манфурио — важный самодовольный педант, доктор наук, начальник гимназии, по-видимому, ученый монах. Толстый, рыхлый, лысый. Говорит напыщенно… Этому и вовсе не повезло. Мало того что у него стянули прекрасную докторскую тогу и шапку, обчистили карманы, его еще и выпороли!

Торжествуют проходимцы, куртизанки, сводницы, влюбленные. Стремление к выгоде не вредит только Виктории, торгующей собственной красотой, да хитроумным ловкачам типа Сангвино — «честным» обманщикам. Для остальных это стремление оборачивается бедой.

По ходу пьесы жулики переодеваются в полицейских. Так им легче вымогать деньги. Ясно, что автор ценит полицейских ниже заурядных пройдох: «слуги закона» грабят граждан наиболее подлым способом — за счет могущества государственного аппарата.

Выясняются и некоторые антипатии автора, которые он старается скрыть. Возмущение отдельными недостойными служителями церкви инквизиция могла простить. Однако некоторые высказывания Джордано попахивают глумлением над догмами католической веры.

Бартоломео, опаленный жаром алхимической лаборатории, а более того — жаждой наживы, восклицает: «Именно металл, как например золото и серебро, — источник всех вещей, без них ничего не добудешь и ничем не овладеешь… Деньги дают жить на земле, дают и блаженную жизнь на том свете, если умеешь ими пользоваться, подавая милостыню». (Добавим очевидное: и покупая индульгенцию! Ведь именно посулами счастливого загробья выманивались деньги у католиков.)

А вот размышления Бонифацио: «Сказано же, что искусство магии обладает такой силой, что вопреки природе может повернуть течение рек назад, прогнать солнце, сорвать луну, убрать день и остановить ночь. Конечно, во всем этом можно усомниться…»

(Прозрачный намек на некоторые библейские чудеса, противоречащие законам природы. Скажем, Иисус Навин словом своим остановил солнце, дабы завершить резню побеждаемых врагов.)

Для богословов эта легенда служила источником интересных идей. Так, Августин на ее основе сформулировал принцип относительности времени: ведь остановилось солнце — астрономические часы, — но продолжалась битва. Значит, у каждого объекта, каждого события своя мера времени. (Интересно, что в нашем веке физики вновь вернулись к идее относительности времени и его единства с пространством, с каждым конкретным объектом.)

Есть у Джордано шутка богохульная. Жуликам удается одурачить Бонифацио и ввести его в дом Бернардо как «друга семьи». Один из героев пьесы говорит: «Слава богу, что заключен мир и союз между мессером Бонифацио, мадонной Карубиной и мессером Джованни Бернардо. И эти три едино суть». (В последней фразе — еретический намек на таинство триединства бога: а ведь в данном случае речь идет о любовном треугольнике, но не божественном!)

Что же изменилось в комедии бытия от Биббиены до Бруно? В общем, набор действующих лиц остается примерно одинаков. Зато из искателей чувственных наслаждений сохранился лишь один. Все остальные — под разными предлогами и в разной форме — озабочены прежде всего собственной выгодой. Нажива — как цель существования. В общественной жизни отошли на задний план идеи служения общественному долгу, прекрасной даме, собственным прихотям, наконец. Возник и вздыбился надо всеми новый идол: нажива, доход, расчет.

Отчетливо ли видел нового идола Джордано? Вряд ли. Он не занимался социальным анализом. Воссоздавал комедию жизни в комедии на сцене. Он был искренен насколько возможно. И ему открылась истина.

Возможно, сам он прошел в монастыре и на службе священника те же этапы, что и вся итальянская комедия. Юная веселость и жажда наслаждений обрели со временем привкус горького сарказма. А там появилась мысль: не разумно ли по примеру Аретино обличать сильных мира сего и унижаться при надобности перед ними — говорить одно, а делать другое? Разве не в этом верный путь к преуспеванию, чинам и почету?

И он некоторое время старался жить ложью. Говорил пламенные проповеди, в которые сам не верил. Совершал таинства, над которыми в душе смеялся. Притворялся богомольным и смиренным, ведя не слишком добродетельную жизнь. Он в душе усмехался, лицедействуя в комедии бытия, и презирал себя.

Но что остается делать, если так живут все вокруг? Значит, всех устраивает такое существование. Значит, так надо, так повелось, так принято. Все согласились с правилами этой нечестной игры. Делают вид, что игра идет благородная. Жульничают все, следовательно, все равны, и выигрывают наиболее достойные или удачливые. Надо стараться быть в их числе.

Есть ли бытие души после смерти? Сомнительно. Если есть, то уж, верно, без солнца, без суетливых улиц, без обжигающих женских взглядов. Наша телесная жизнь — единственная; глупо проводить ее в лишениях и унынии. Будем пользоваться благами, которые предоставил всевышний всем людям. Каждому дарованы солнце и звезды, небо и земля, море и горы, радость и горе, весь мир! Надо радоваться нечаянным дарам, наслаждаться ими.

Пожалуй, так рассуждал фра Джордано — монах, сочинивший комедию. Он и не прочь бы соединить в себе удачливость и ловкость Сангвино, беспринципность Скарамурэ, легкомысленное сладострастие Бернардо и всеобщее лицемерие. Почему бы не стать, как славный Биббиена, кардиналом-сластолюбцем, весельчаком, любимцем дам и остроумцем?