Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса - [22]

Если проанализировать, что означает это горделивое, тщеславное и хвастливое утверждение начисто разбитого Дон Кихота, которого вынужден волочь бедняга Педро Алонсо, то мы увидим, что даже в столь беспомощном положении Дон Кихот чувствует себя способным быть всеми этими героями, каждым в отдельности и всеми сразу, ведь он еще сумеет совершить подвиги более великие, нежели они все. Кажется, будто Дон Кихот рисует в своем воображении целый ряд различных путей, вершинной точкой которых является его призвание. Эта фраза вдохновляла Унамуно, который долго разбирает ее в «Житии Дон Кихота и Санчо»; однако, если прочесть внимательно эту книгу, станет ясно, что его точка зрения не совпадает с тем, что предлагаю я.

Личность Дон Кихота определяется через его «проекции». Весьма показательны колебания по поводу настоящего имени героя: Кихана, Кесада, Кихано; Сервантес, как кажется, никогда ничего не проясняет и ни в чем полностью не уверен. В самом конце, перед смертью Дон Кихота, Сервантес вроде бы склоняется к Алонсо Кихано Доброму — Добрый, определение «проектное», соответствующее некой деятельности или призванию. И когда Кихана, или Кихано, или Кесада, как бы его ни звали, решает сделаться странствующим рыцарем, он вынужден избрать себе имя. Это было привычным делом — сейчас подобный обычай почти забыт — в начале нового жизненного этапа, коренным образом отличного от предыдущего, скажем, при принятии монашеского пострига, брать другое имя, причем некоторые из них были весьма причудливы (у меня есть довольно необычная книга — правда есть, клянусь, — чей автор зовется Брат Иеремия Святых Терний). Обращение или новое положение оправдывали принятие нового имени. Подобный обычай сохраняется у римских пап, выбирающих себе имя; уже было множество Пиев, Климентов и Бенедиктов, но больше всего Иоаннов — по имени Предтечи, евангелиста и многих других славных предшественников, это имя перестало использоваться после Иоанна XXIII, антипапы и недостойной личности, пока Анджело Ронкалли[67] не возродил его, придав ему блеска, славы и чести.

Итак, Кихано называет себя Дон Кихотом Ламанчским, следуя обычаю включать в имя название родных мест, но затем и это меняется: Санчо, увидев, сколь жалкий вид был у его хозяина, именует его Рыцарем Печального Образа, а после той странной победы над ленивыми львами он станет прозываться Рыцарем Львов; в довершение ко всему, после победы в Барселоне, он решает стать пастухом Кихотисом. Все эти имена подразумевают новые «проекты», новые пути. С последним не все так просто: он вполне готов им удовольствоваться, но оно не свойственно его натуре. На пороге смерти он принимает и с вернувшимся благоразумием заново признает свою личность, и тем обретает покой. И он не отрекается от своей донкихотской ипостаси; подводя итоги с высоты пережитого, созерцая все различные траектории, он снова мог бы повторить: «я знаю, кто я таков».

* * *

Но все это касается Дон Кихота. А Сервантес, каков он? Ведь нас в первую очередь интересует именно он. Сервантес многолик. Сын, студент — не очень успешный, затем станет, с особенным рвением, солдатом. После этого — нечто неожиданное, совершенно случайное, навязанное ему извне — пленник. Путь, совершенно чуждый его проектам, но отчасти воспринятый ими, вошедший в них. Однако Сервантес не просто претерпевает положение пленника, а активно принимает его и ведет себя так, как считает должным поступать в таких случаях: главным образом пытается бежать.

Вслед за этой неприятной паузой, вовсе не напрасной и небесполезной, — замечательное подтверждение того, что «не существует несчастных лет», что все годы являются неотъемлемой частью нашей жизни, — Сервантес становится на непродолжительное время (гораздо меньшее, чем то, что он провел в Алжире) писателем, без славы и большого успеха. После этого, неожиданно долго, он — сборщик податей и поставщик зерна для Непобедимой Армады. Под конец, в последнее десятилетие своей жизни, он станет знаменитым, хотя маргинальным, писателем; мало профессиональным, скорее дилетантом-любителем, и слегка выпадающим из своего времени; занимающим относительно скромное и спорное место в республике литераторов: без плаща, о чем и скажет Аполлону, когда тот попросит его свернуть свой плащ и сесть на него[68], да и без состояния.

Жизнь довольно долгая, особенно в условиях его времени, трудная, мало выдающаяся, не очень понятная для других — они никогда не знают наверняка, как вести себя с ним. Поражает замешательство современников в отношении Сервантеса. Одна из вещей, никогда не ясных до конца, это то, каким человек представляется окружающим. Если говорить о публичных людях, то различия колоссальны в зависимости от рода деятельности, которой они занимаются. Образы политиков обусловлены различными формами партийных пристрастий, но их не так уж сложно разграничить и классифицировать. Если же речь идет о писателях, то в некоторых случаях представить взгляд современников очень легко: Лопе де Вега такой-то, а вот Кеведо иной. В случае с Сервантесом мнения весьма различны, не очень схожи между собой; они свидетельствуют о колебаниях и сомнениях, как если бы Сервантес представлялся фигурой странной, в отношении которой ощущалось некоторое беспокойство, словно он был чем-то большим, чем казался, чем то, что от него ожидали, чем он виделся обществу.