Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса - [13]

Никогда так нежно дамы

Не пеклись о паладине,

Как пеклись о Ланселоте,

Из Британии прибывшем[42].

Итак, имя нашего Дон Кихота пришло из Британии, или, иначе, из Англии. Однако, как случилось и с самим Ланселотом, пришло оно французской дорогой: поскольку quijote, использованное Сервантесом, дабы окрестить своего героя, взято из словаря военных терминов и, в свою очередь, заимствовано нашим языком из французского: та же самая часть доспеха, что защищает таз, или бедро (cuisse), называется cuissot[43]. Отсюда вывод: эта буква Е, которую наш герой заимствует из кастильского в подражание той, что мы добавляем к имени Lancelot, чтобы сделать из него Lanzarote, это ошибка, фальшивка, пришедшая из-за Пиренеев — способ обрести эдакую универсальность, перевалив через горы. Дон Кихоту надлежало расстаться с Е, подобно тому, как это произошло с Lanzarote, и так же, как тот звался Lancelot, нашему герою предстояло сделаться Quixot’ом по-английски и Cuissot’ом по-французски. Очевидно, для Сервантеса это имя звучало как don Cuissot de la Mancha (Don Quichot звался он в первых французских изданиях.)

И вряд ли кто-нибудь поверит, будто речь тут идет просто об именах (не говоря уж о том, что просто имен не бывает: они почти всегда значимы). Несмотря на сатирический замысел, шедевр Сервантеса вписывается в широкий поток мифов и рыцарских преданий, омывавший в Средние века своим мощным течением Центральную и Западную Европу и напитывавший все страны, которые пересекал. Сколь бы экстравагантны ни были самые причудливые его всплески, воды его несли с собой просвещение, предлагая образцы стойкости, самоотречения, милосердия, уважения к женщине и — что особенно важно — хорошего вкуса при оценке человеческих поступков. Одно из величайших завоеваний Сервантеса, невзирая на всесокрушающую силу сатиры, которую он обрушил на этот литературный жанр, состоит в том, что весь набор добродетелей, воплотившихся в странствующем рыцарстве, он сохранил в целости и невредимости; потому-то Дон Кихот всегда являет собой образец рыцарских добродетелей, стяжая восторг и уважение даже у тех, кто громче всех смеется над его безумствами.

Дело в том, что, несмотря на все свои безрассудства, Дон Кихоту всегда удается сохранять важнейшую типично европейскую черту — чувство собственного достоинства. Он испанский кабальеро — другими словами, человек, передвигающийся верхом. На языке сегодняшнего дня это значит, что он путешествует первым классом или владеет автомобилем. Именно так и никак иначе считалось в ту пору. Во времена, когда родилось слово caballero, лошадь была предметом роскоши и стоила нескольких быков. А значит, образ жизни рыцаря-кабальеро был не таким, как у обычных людей: в материальном отношении — более удобным; в моральном — более обязывающим, ибо само собой разумелось и даже вменялось ему в долг приходить на помощь нуждающимся в ней. Рыцарь был человеком благородным, сеньором по праву рождения (senor natural) — именно таким полагает себя и Дон Кихот по отношению к Санчо, что и демонстрирует, призвав того сесть рядом с ним, около козопасов: «…будем есть с одной тарелки и пить из одного сосуда, ибо о странствующем рыцарстве можно сказать то же, что обыкновенно говорят о любви: оно все на свете уравнивает». Мысль целиком европейская, противопоставляющая природное значение человека значению формальному, почитающая его достоинства выше статуса, а не наоборот.

Для Дон Кихота доказательство благородства — поступки, совершаемые человеком; к этой теме он возвращается вновь и вновь. К теме, тесно связанной с широко обсуждавшимся в ту пору вопросом: достигается ли спасение души верой, подкрепленной делами, или одной лишь верой? Каков бы ни был теологический ответ, не остается сомнений в том, что европейский дух требует действий. Не по словам, а по делам судите их. Европеец — человек действия; по верному наблюдению Куденхове-Калерги[44], примером ему служит герой, а не святой. Стоит, однако, заметить, что в этом смысле Дон Кихот является воплощением личности европейского типа как в действиях, так и в речах и суждениях. Уже в самом начале книги, в вышеупомянутой XIII главе, Сервантес заставляет его сравнить поприще странствующего рыцаря с делами праведника. «Я хочу сказать, что иноки, в тишине и спокойствии проводя все дни свои, молятся небу о благоденствии земли, мы же, воины и рыцари, осуществляем то, о чем они молятся <…> и не под кровлей, а под открытым небом, летом подставляя грудь лучам палящего солнца и жгучим морозам — зимой».

Страница эта, как и прочие в романе, пронизана тем деятельным духом, который отличает европейца как человека, всегда стремящегося вперед, как исследователя и первопроходца. Страница эта — а он никогда не написал бы ее без вдохновляющего примера тех дивных деяний, что совершили конкистадоры на новом континенте, ворвавшиеся туда эдаким смерчем, герои, презревшие опасности, которыми ощетинился при встрече с ними этот чуждый мир, — есть прелюдия к грядущим векам, когда европейская активность расправилась с пассивностью остальных континентов. Именно это глубоко укоренившееся в завоевателях убеждение, что не существует такого препятствия в природе, которого человек не сумел бы одолеть (в наши дни таким был выход астронавтов за пределы нашей планеты), впервые возникает в книгах о рыцарстве, затем расцветает в мечтах о подвигах конкистадоров и вдохновляет на странствия «знаменитого испанца», как сам Сервантес называет своего героя.