Странствие бездомных - [24]

В «Большом гнезде» был совсем иной семейный уклад, иной дух семьи, чем у Баранских. Для Любови Николаевны непривычный. Между братьями и сестрами доброе товарищество, но вместе — уважительность младших к старшим. К матери все обращались почтительно, на «вы», вступать в споры и пререкаться не дозволялось.

Жену Степана встретили приветливо, детей обласкали. Люсю и Женю учили: обращаясь к братьям и сестрам отца, добавлять к имени «дядя», «тетя». Бабушку называть «бабушка Оря» или «бабенька» и говорить ей «вы». Во всем был свой устав, правда, без излишней чинности и муштры.

Степан Иванович торопился обратно в Питер, на работу. Он просил у своей матери прощения, что обременил ее лишней заботой, просил о снисхождении к невестке. Видно, не очень надеялся на терпимость и взаимопонимание — обе с характером. Мать отвечала: «Дом большой, места хватит, есть коровы, огород, сад — прокормимся». Но сын имел в виду другое — и не ошибся.

Вскоре свекровь пригласила сноху для важного разговора. Ей уже известно: Люба должна ежемесячно являться к исправнику. Степан представил матери дело как пустую формальность, связанную с давними беспорядками на фельдшерских курсах, где Люба училась. Но Ирина Федоровна получила более точные сведения от самого исправника. Разговор, как вспоминает Любовь Николаевна, получился неприятный. Свекровь закончила его словами: «Сама лезешь в пропасть и Степу туда же тянешь!» Оправдываться было невозможно: не говорить же, что «в пропасть» Степа попал без нее, еще раньше, а о сути их петербургских дел рассказывать не приходится — Ирине Федоровне этого не понять.

Не понравилась невестка свекрови. По-своему поддержала ее и нянька: «Хиба ж це жинка — нэма ни титьков, ни кундусулев!» Мама смеялась, рассказывая об этом, но тогда, вероятно, недоброжелательство хозяйки и ее помощницы было неприятно.

Свекровь просила Любу «не трогать» младших сыновей, но у Любы это не получилось. Интерес к ней молодых родственников был велик и неутолим: они спрашивали и спрашивали. Все они были ошеломлены появлением в Лесу такого чуда: молодая красивая женщина, порицавшая самодержавие, вступившая с ним в опасную борьбу — дважды сидела в тюрьме, была выслана из столицы. «Гласный надзор — что это значит?», «Как арестовывают?», «Страшно ли в тюрьме?» Вопросы, вопросы — никуда от них не денешься. У младших — попроще, у старших — посерьезнее.

Новая родственница говорила горячо, интересно, и глаза у нее сверкали. Хотелось слушать, хотелось смотреть. Иван с радостью предался новому знакомству — слушал и расспрашивал жадно. Он мечтал учиться, хотел увидеть мир, делать нужное, важное дело, а пришлось быть недоучкой, жить в глуши, считать доски, бревна и деньги, намечать вырубки, быть приказчиком в Лесу, жить лесовиком. Правда, он много читал, особенно зимой, когда жил тут совсем отшельником. Книги по истории, философии, сочинения русских писателей — все это он брал в богатой библиотеке их родственника, Степана Ивановича Пономарева, дяди отца, поселившегося в конце жизни в Конотопе.

С. И. Пономарев — не только дядя главы семьи, он еще и крестный Ивана. Сохранилось любопытное письмо отца — Ивана Леонтьевича — к дядюшке о рождении нового сына:

«Бесценнейший Дядя!

Я и Оря покорнейше просим Вас, извините нас за вчерашнюю нашу нелюбезность, что не просили Вас остаться переночевать, тому причиной некий молодой господин Иван Иванович Радченко… [Оторван край листка. ] Просим Вас быть ему крестным отцом, чем удостоите нас истинной Радостию… ближайший день святого имени Иоанна 12 окт. Суббота, но День крещения не знаю до общего совета, как маменька скажет.

В ожидании Вашей Великой для нас чести

имею честь быть

покорнейший слуга

Ив. Радченко 1874 года октября 10 дня».

Вероятно, библиофил С. И. Пономарев благоволил к своему крестнику и помогал любознательному юноше в самообразовании.

Иван стремился к знаниям, был начитан, говорить с ним Любе было интересно, трудно было удержаться и не посвятить его в революционные дела: в учение Маркса, в социал-демократическое движение. Начали читать «Капитал», привезенный Любой. Она еще раз повторяла труднопостижимое учение, Иван приобщался, под ее руководством, с ее помощью, впервые. Не иначе как с этой книгой сняты они под сенью большого дерева: Люба якобы читает, Иван якобы слушает. Очень хорошо вышел на этой карточке Иван Иванович. Лицо худощавое, даже скулы обтянуты, небольшая бородка, густые волосы (шляпа лежит на траве), смотрит сквозь очки куда-то вдаль. Вид у него невеселый, даже печальный. Сильными руками, сплетя пальцы, обхватил колено. У него были хорошие рабочие руки, он любил мастерить всякие поделки из дерева, придумал для мамы шкатулку из нароста (наплыва) на сосне величиной с голову, отделал медью. Интересная шкатулка была с секретом — двойным дном. Впрочем, почему «была»? Она есть, если ее не выбросила моя племянница, дочь Людмилы. Шкатулка немало послужила в целях конспирации. Сыграла свою роль и в моей жизни, о чем еще расскажу. Мама на этом снимке — в малороссийской вышитой рубашке, посвежевшая, округлившаяся лицом. Поверх фотокарточки рукой Любови Николаевны сделана надпись — полные имена изображенных. Для очередного музея, куда ушел подлинник. Дата снимка — 1898 год.