Странствие бездомных - [208]

Мать Н. В. Баранской — Любовь Николаевна Радченко, партийный псевдоним «Стихия», — продолжала стихийно, от случая к случаю, свое, теперь уже больше личное, сопротивление большевикам. Она информировала через «Социалистический вестник» мировую общественность о преступлениях Советской власти. С первым временным прекращением этого издания и Л. Н. Радченко поставила точку в своей политической деятельности. Не было больше ни сил, ни возможностей. Не желая подвергать близких угрозам преследования, она предпочла кануть в глухую безвестность.

* * *

Иногда при обсуждении семейных ссор, домашних конфликтов, преимущественно моих с сестрой и с бабушкой, мама завершала чересчур горячую дискуссию словами: «Я советовалась с Колей» — и выносила свой вердикт, окончательный и не подлежащий обжалованию. Я искренне недоумевал, со мной она точно не советовалась… Думаю, в некоторых ситуациях она действительно руководствовалась живой памятью о любимом, убитом на войне. Задавала себе вопрос — а как бы поступил в этом случае он — и сама себе на него отвечала.

Своего отца я узнавал из рассказов родных, по фотографиям довоенным и фронтовым, из его писем к матери. Судя по всему, мой отец был способен на дерзкие поступки и жесткие решения.

Мама очень сильно любила отца всю жизнь. Молодые, красивые и умные, они нашли друг в друге опору, защиту, поддержку. Их счастливая любовь, короткая как озарение, как миг, всего-то 6 лет, осветила мамино трудное существование. Вечная угроза ареста родителей, болезнь дочери, бездомность…

Когда я повзрослел и от меня отлипло прозвище «домашнее НКВД», но любопытничанье как свойство осталось, до меня глухо и невнятно донеслось из разговоров деда с бабушкой, тетки Людмилы с теткой Евгенией, Оли (второй жены деда Розанова) с мамой, что мой отец вел себя крайне безрассудно в самые жестокие годы репрессий. На мой вопрос об этом мама заметила, что безрассудства не было, что он просто-напросто помогал семьям репрессированных — собирал деньги, теплые вещи, продукты, чтобы родственники пересылали их в лагеря, тюрьмы и в ссылку. Дед считал, судя по его рассказам, что старший сын занимается опасным делом, но деньги давал, не дожидаясь просьбы.

Папин однокурсник по географическому факультету, профессор Николай Адольфович Солнцев сообщил мне в разговоре, который состоялся у нас в его квартире на Гоголевском бульваре во времена оттепели, что у моего отца в деле поддержки репрессированных были добровольные помощники. В том числе и он сам — Николай Солнцев. Это был, по словам Солнцева, очень ограниченный круг лиц, которые доверяли друг другу безоглядно и безусловно. Сам Солнцев знал из этого круга двух-трех человек. Всех знал, судя по его рассказу, только мой отец. Тем не менее наличие какой либо организации Солнцев отвергал. Организации не было, но конспирация существовала.

В своих поступках и решениях отец руководствовался категорическим императивом Канта — нравственность должна быть абсолютной, всеобщей и общезначимой. Категорическому императиву Н. Н. Баранский следовал категорически. Судя по его письмам с фронта к маме, он не мог представить себе, как ученое звание профессора, научная степень кандидата освобождает его от долга защищать Родину до последней капли крови. Он не смог бы смотреть в глаза однополчанам после боя, если бы не смотрел вместе с ними в лицо смерти. Таков был категорический императив гвардии капитана, кавалера боевых наград — медали «За отвагу», орденов «Красной Звезды» и «Отечественной войны II степени» Николая Николаевича Баранского.

Мама после гибели отца пеняла Богу, как он мог допустить, чтобы на войне гибли лучшие — самые смелые, честные, добрые. Ей тогда было невдомек, что искупление грехов человечества Господь возлагает исключительно на самых достойных. Может быть, оттого и путь к Храму, в дом Божий был у Натальи Владимировны долог и крут.

* * *

Наталья Владимировна, безусловно, унаследовала от родителей смелость — и на генетическом уровне, и приобретенную, воспитанную их жизненным примером. Такая смелость не была безумством храбрых. Скорее это было личное преодоление всеобщего и старательно насаждаемого властью страха. Преодолением, когда порядочный человек встает перед выбором, и тогда — или он переборет свой страх, или страх сломает его. В жизни Н. В. Баранской таких случаев было немало. В «Автобиографии без умолчания» она упоминает лишь о двух, имеющих непосредственное отношение к ее судьбе в московском музее А. С. Пушкина и к тому противостоянию, которое возникло у нее с директором музея А. З. Крейном.

«…В 1958 году я не явилась на организованное им собрание коллектива, осуждавшего Пастернака за роман „Доктор Живаго“, а на следующий день отказалась подписать протокол этого собрания. Мой отказ уберег музей от этого срама, так как протокол, не подписанный мной, не вышел из стен музея». Мама справедливо считала, что создаваемый в Москве музей национального гения много проиграет в глазах интеллигентной публики и еще долго не станет московским Домом Пушкина, если в его стенах будет поддержана травля другого поэта.