Странствие Бальдасара - [94]

Я пишу «сумасшедший» не в том смысле, что он неосторожный храбрец, сумасброд или лунатик… Я пишу «сумасшедший» в смысле «сумасшедший». Он верит, что его преследуют крылатые демоны, и думает ускользнуть от них, выбирая дорогу посложнее!

Если бы подобные речи завел со мной какой-нибудь пассажир, матрос, врач или корабельный плотник, я побежал бы к капитану, чтобы тот распорядился заковать его в железа и ссадить на ближайшей остановке. Но что делать, когда сам капитан сошел с ума?

Если бы он еще был буйным, вопящим во всю глотку явным безумцем, мы бы собрались, чтобы обуздать его, и предупредили бы о нем власти первого порта, куда зайдет наш корабль.

Но ничего похожего! Этот человек — тихий сумасшедший, он степенно расхаживает, беседует, спорит, шутит и раздает приказы с начальственной уверенностью.

До сего дня я почти не говорил с ним. Кроме тех двух слов, которыми обменялся с ним в Генуе, на бегу, когда он сказал мне, что корабль чуть было не отчалил без меня. Но сегодня утром он прошел мимо меня, прогуливаясь по палубе; я вежливо поздоровался с ним, и первые его слова были вполне здравы. Как водится между почтенными генуэзцами, мы поговорили сначала о наших семьях, он принялся прочувствованно вспоминать об известном роде Эмбриаччи и прошлом Генуи.

Я уже начал говорить себе, что все эти слухи, которые ходят на его счет, несправедливы, как вдруг какая-то птица пролетела почти над нашими головами. Ее крик заставил нас поднять глаза, и я заметил, что мой собеседник обеспокоен.

— Что это за птица? — спросил я. — Чайка? Альбатрос?

Капитан ответил, внезапно разволновавшись:

— Это — демон!

Сначала я предположил, что, может, он так клянет эту птицу из-за того, что она способна причинить много вреда. Потом подумал, не прозвали ли так этих птиц моряки.

Однако этот человек продолжал, тревожась все заметнее:

— Они преследуют меня! Где бы я ни был, они везде меня находят! Они никогда не оставят меня в покое!

Ему хватило хлопанья крыльев, чтобы погрузиться в свой безумный бред:

— Вот уже многие годы они преследуют меня по всем морям…

Он говорил уже не со мной, он только брал меня в свидетели этой мрачной беседы с самим собой или со своими демонами.

Несколько секунд спустя он оставил меня, бормоча, что должен отдать приказ о смене курса, чтобы сбить с толку своих преследователей.

Господь Небесный, куда завезет нас этот человек?

Я решил никому не рассказывать о том, что произошло, по крайней мере пока. А впрочем, кому рассказывать? И что сказать? И что делать? Подстрекать к бунту? Посеять на корабле страх, подозрение, мятеж и взять на себя ответственность за кровь, которая может здесь скоро пролиться? Все это слишком серьезно. И даже если мое молчание — не самое смелое решение, мне кажется, я должен ждать, наблюдать и размышлять, сохраняя трезвый рассудок.

К счастью, у меня есть дневник, которому я могу «нашептать» то, о чем вынужден помалкивать.

8 мая.

Сегодня утром я разговорился с пассажиром-венецианцем. Его зовут Джироламо Дурацци. Беседа была краткой, но вежливой. Если бы мой горячо оплакиваемый отец мог прочитать эти строки, я написал бы: «вежливой, но краткой»…

Есть среди нас также и перс, которого все называют вполголоса «принцем». Не знаю, принц ли он, но ведет он себя по-княжески, и за ним неотступно следуют два дородных охранника, зорко посматривая по сторонам: справа налево и слева направо, словно опасаются за его жизнь. Он носит короткую бородку и черный тюрбан, настолько тонкий и плоский, что его можно принять за шелковую повязку. Он ни с кем не разговаривает, даже со своими стражами, довольствуясь тем, что прохаживается по палубе, глядя прямо перед собой, и только иногда останавливается, созерцая небо или горизонт.

Воскресенье, 9 мая 1666 года.

Наконец-то мы бросили якорь в порту. Однако не в Барселоне и не в Валенсии, а на Мальорке, на Балеарских островах, а если точнее — в порту города Маона. Перечитав последние написанные мной страницы, можно удостовериться, что это и в самом деле одно из тех многочисленных направлений, о которых шли слухи на корабле. Словно бы это имя было начертано на игральных костях, брошенных внявшим нашей мольбе Провидением.

Вместо того чтобы отыскивать последнее связующее звено во всем этом безумии, не лучше ли покинуть сошедшее с ума судно? Я должен был бы сказать: пусть они все пропадают, но без меня! Капитан, врач, венецианец и персидский «принц». Однако я не ухожу. Однако я не бегу. Неужели мне так важно, выживут ли эти незнакомцы? Или мне уже не важно, выживу ли я сам? Что это: высшая храбрость или высшее смирение? Не знаю, но я остаюсь.

В последнюю минуту, глядя на суету вокруг лодок, я даже решил вовсе не сходить на землю, а подозвать того светловолосого юнгу и поручить ему сделать для меня кое-какие покупки. Его имя Маурицио, и он чувствует себя несколько в долгу передо мной после той шутки, которую он со мной сыграл. Говоря по правде, я совсем не сержусь на него; вид его светлых прядей даже приносит мне некоторое утешение, — но лучше бы ему об этом не знать.

Я написал ему список вещей, которые следовало купить, но по его смущению понял, что он никогда не учился читать. Тогда я заставил его запомнить и повторить этот список наизусть и дал ему с собой изрядную сумму. Когда он вернулся, я не стал забирать у него остаток денег, от чего он пришел в совершенный восторг. Думается, теперь он будет заходить ко мне каждый день с вопросом, не нужно ли мне чего-нибудь, и предлагать свои услуги. Он не заменит мне Хатема, но на вид он почти такой же: честный и одновременно себе на уме.