Странные сближения - [10]

— Никита, — Пушкин сел на постели и замотал головой, пытаясь стряхнуть серую пленку, заволакивающую глаза. — Где я? что со мной?..

— Отравились вы, барин, — радостно сказал Никита, возвращая Пушкина в горизонтальное положение.

Посторонний приблизился, и сказал с тем же акцентом:

— Да, и я уже голову сломал, пытаясь понять, какого яду вы выпили. Очень странное действие.

Лицо у незнакомца было обычное, бородатое, но с очень колоритным носом.

— Кто вы? — Александр снова сел.

— Яков Кац. Здешний фельдшер. Ваш слуга, как узнал, что вы отравлены, решил поместить вас у меня, мсье Пушкин. Вы уж простите, живем мы небогато, апартаменты маленькие.

Александр плотно зажмурился, и Никита испуганно схватил его за плечо. Пушкин отодвинул его руку.

— Погоди. Дай-ка вспомнить.

Вспомнить удалось всё, до возвращения с купания в Днепре.

— Сколько я был… э-э…

— Два дня, — сказал Никита. — Бредили вы, барин. Охти, барин, испужался я. Думал, помрёте. Доктор вас выходил.

— Благодарю вас! — Пушкин потянулся к Якову Кацу и снова был уложен Никитой.

— Что вы, мсье Пушкин, не стоит, — отозвался доктор, и тут из соседней комнаты послышался чудовищный скрип. А потом, перекрывая адские звуки, раздался женский голос:

— Изя! Нашел время! После поиграешь, отравленному мсье нельзя пилить мозги!

И в комнату, мгновенно уменьшившуюся, вошла внушительных габаритов женщина. За ней выглянули мальчик и девочка. Мальчик держал скрипку и почему-то пытался спрятать её за спину.

— Рива, — сообщил доктор. — Моя жена.

Пушкин, борясь с вернувшимся головокружением, выдавил нечто любезное.

— Дети! — масштабная Рива простёрла длань над головами потомства. — Поздравьте отравленного мсье, что он снова с нами!

Дети, казавшиеся очень маленькими и грустными, особенно по сравнению с матерью, огромной и доброй, приблизились к постели Александра и остались стоять в молчании.

— Никита, — негромко сказал Пушкин. — И что, знает кто-то, что я здесь?..

— Откуда, барин, знать-то? Я сразу смекнул, что коли вас отравили, значит захотят…

— Тссс!!! — зашипел Пушкин.

Дети отшатнулись.

— …Убить ещё раз, — зашептал Никита в самое ухо Александру, — когда смекнут, что вы живой. Я вас у жидовского фельдшера спрятал, он обещался никому не говорить…

Никита, прежде никогда в своей долгой жизни не общавшийся близко с евреями, верил всем диким предрассудкам и историям, которые до него доходили, однако забота о барине и природная сообразительность одержали верх над невежеством.

— Ради Бога, — Пушкин повернул голову к доктору, — вы ведь не обижены на Никиту за его… это? Он не юдофоб, тем более я. Если он вас чем-то оскорбил, пока я лежал в беспамятстве…

— Что вы, — смиренно ответил Кац. — Я уже рассказал ему, что мы не пьем кровь христиан, и не добавляем её в мацу. А уж когда я сделал вам первое промывание, мне и вовсе начали доверять.

Пока я тут валялся, мне стукнуло 21, лишили праздника, мерзавцы… А ведь меня отравил подлец Багратион.

Память возвратилась полностью; теперь нужно было вернуть ясность ума.

Багратион оказался предателем и подсунул бутылку с отравой — что ж. К чёрту эмоции, сейчас нужно быстро думать. Багратион — Зюден? Вряд ли, но связь между ними есть. Самая гадость в том, что миссия уже не тайная. В сущности, она уже провалена, эта миссия. Единственным козырем Пушкина была легенда, теперь же он может возвращаться в Петербург; и пусть Нессельроде думает, кого отправлять вместо неудачливого поэта.

Итак: Багратион. И если он подсунул полуштоф с ядом и увидел, сколько Пушкин выпил, то, верно, должен был наведаться следующим утром на постоялый двор, убедиться, что Француз мёртв.

Проверить гипотезу был послан Никита.

* * *

Когда карета Раевских выезжала с постоялого двора, Никита появился в воротах, и молодой Николай Раевский крикнул:

— Глядите, это же Сашин крепостной!

  Unter mein Kind's Wiegele

  Steit а klor weiss Ziegele,

  Dos Ziegele is geforen handien…[1]

Гнусавый женский голос перекрывал все прочие, но иногда сквозь него (и сквозь детский писк) прорывался негромкий, но бодрый баритончик Александра.

— Слышите? — гордо поднял палец Никита, сидящий в карете напротив Раевских. — Барин поёт.

* * *

Опрятная кровать, на ней больной, укрытый до подмышек одеялом. Лицо больного чуть припухло — может, от долгого лежания, а может, виной тому болезнь. Голова его курчава, щёки плохо бриты. Он поднимает очи на вошедших и, видя дам, старается сказать любезность, шевеля смешно губами и тем напоминая шимпанзе. Они когда-то виделись, недолго; достаточно недолго для того, чтоб встретиться сегодня, как впервые. Глаза его прозрачны от усердья, с каким он ищет нужные слова, но говорит банальность: рад вас видеть, польщён, et ceterа, et cetera. Они всё это слышат повсеместно и повседневно: их отец — герой, прекрасны сёстры, мужественны братья. Они всё это слышат от соседей, от адвокатов, от секретарей, от докторов, от родственников тётки, от киверов, усов и эполет, от вееров, от мушек над губами, от высочайших и не высочайших — они всё это слышат. А сегодня представилась оказия — поэт, к тому же, говорят, не из последних, к тому же, говорят, любитель женщин, за что он, говорят, сюда и сослан, они ведь тут не очень, в Петербурге гораздо лучше. Впрочем, не о том. Он не найдёт хотя бы полсловечка, хотя бы звука чуточку иного, чем те, что так успели надоесть? И — не находит. Мямлит, извиняясь, что жаль, что застают его в постели; что вы прекрасны, о, вы так прекрасны, он это говорит, а про себя уже наметил ту, что ближе к двери, и говорит ей: о, вы так прекрасны, имея на уме ее одну. Он видит в ней всё то, что было нужно ему всегда, а он искал другого — не умысел виной тому, а просто он ранее не знал, что есть она. И, думая об этом, он краснеет и говорит нелепицу, и другу трясёт ладонь, и вместе с ним хохочет, а та, что ближе к двери, заскучала, она разочарована поэтом, он говорит обычные слова, болеет некрасиво, и не видно его под одеялом. Вот и всё, что вы узнать хотели о поэтах. Но отчего-то, право, отчего? — во время этих скучных разговоров, пока отец-герой, сверкая прошлым, рассказывает о любви к искусству, а юноша трясёт ладони другу и вспоминает преступленья детства, пока сестра старается дышать сквозь веер (запах здесь и впрямь ужасен), и шумно дышит сквозь него, как будто уже изобретён противогаз — та, что у двери, смотрит на кровать, на мальчика, которого она лет на пять, представляете, моложе, и почему-то не отводит глаз.