Странники у костра - [94]

— Замолчи. Устала не знаю как, а тут еще выслушивай.

Послышались голоса возвращающихся рыбаков: басок Коли Сафьянникова, тоненькие, радостные восклицания Тимофея Фокича, гулкий бас деда Степана. Володя замолчал.

На другой день, воротившись из похода, Володя застал мать дома. Она собиралась на завод, во вторую смену, куда-то закатилась табельная бирка, мать обшарила все углы, отодвинула комод, заглянула под кровать — лицо у нее было красным и сердитым. Володя, наспех умывшись, не садясь за стол, принялся помогать матери. Бирка нашлась в газетнице, мать обрадованно и удивленно развела руками:

— Это надо же, где была! Хоть всю жизнь ищи — не найдешь. — Она сунула бирку в карман спецовки, вынесла в коридорчик завернутый бутерброд, старый кошелек из черной кожи, библиотечную книгу, сложила все это горкой на обувном ящике, чтобы перед уходом не забыть, и вернулась в комнату.

— Что, Вовка, ног не чуешь? Находились? Ничего, теперь казак вольный — отдохнешь.

— Мам, ты помнишь, как с отцом познакомилась?

— Вот те раз! С чего это ты?

— Просто так, интересно. Спросить, что ли, нельзя?

— Можно, кто ж говорит? Да неожиданно больно. Мне вспоминать — два десятка скостить надо. Вот ведь что.

— Ну расскажи, мам, расскажи, если помнишь!

— Особого я тебе ничего не расскажу. Обыкновенно все было, как у людей. — Мать присела за стол и, как бы помогая рассказу, начала собирать на скатерти темными пожившими руками, сгребать в кучу минувшие, видимые только ей дни. — Я в пятидесятом в Майск приехала, по вербовке, завод строить. По стройкам-то я уже намыкалась, попутешествовала, и вот предчувствие было, что здесь — моя последняя. Приехала, пришла в кадры, а начальником там твой отец. Тогда, конечно, я этого еще не знала. Представительный такой, седой, орденские планки на груди.

Последняя запись в «трудовой» у меня на Урале была сделана, в мостопоезде, вот отец-то полистал книжку, прочел эту запись и спрашивает: «Надолго к нам?» Что в таких случаях отвечают? «Как понравится», — говорю. «Что-то, — говорит, — во многих местах вам не нравилось». Ну, я бойкая тогда была, слова прямо прыгали с языка: «Судьбу, мол, все ищу, да пропала куда-то. Может, и здесь ее нет?» Он тоже пошутил: «Здесь обязательно найдете. Вся судьба здесь». — «Коли так, — говорю, — значит, никуда не денусь».

Поселили меня в общежитие, а половину его занимали одинокие специалисты. И отец твой в соседях оказался. Каждое утро и каждый вечер видимся. Он обязательно поздоровается и спросит: «От судьбы известия есть?» Я каждый раз отвечаю: «Нет, но скоро, будут». И хоть я знала, что он одинокий специалист, все-таки как-то поинтересовалась: квартиру, мол, видно, ждете, без семьи-то здесь. «Нет, — говорит, — на роду мне написано холостяком жить».

И так мне его жалко стало: в годах, такую войну прошел, а поди, сам носки себе под умывальником стирает, как парнишка демобилизованный.

И жалость эта день ото дня меня все больше и больше разъедала. Участок наш как-то на массовку собирался, я насмелела да и говорю отцу-то, когда он снова про судьбу спросил: надоело, мол, ждать. От жданья кровь портится. Можно, мол, вас на массовку пригласить? Он посмотрел так зорко, подумал, «спасибо» сказал и поехал с нами на массовку.

День жаркий был, веселый, саранка уже зацвела. И гуляли мы весело. Отец твой только вдруг пропал куда-то. Нет и нет. Я чуть не заревела. А он саранки искал, принес букетик и мне, принародно, подает: все замолчали даже — ясное, мол, дело. Яснее дня. Я покраснела, конечно, да что там покраснела — сгорела со стыда. Но букетик взяла и в лес убежала, — мать и сейчас, много лет спустя, зарумянилась, смущенно опустила голову, сняла косынку и обмахнулась ею.

— А тебе сколько лет было? — спросил Володя.

— Так сколько… Двадцать шестой шел. Ой, хватит болтать-то, опоздаю. И что это тебя на расспросы сегодня потянуло? Вовка? Мне даже жарко стало, — мать задрожавшими руками повязала косынку и, видимо все еще не освободившись от воспоминаний, смущенно улыбнулась.

— Почему сегодня? И раньше спрашивал, да ты все отшучивалась: «Долго не находили друг друга…» Видишь, как интересно все было.

— Да, хорошо было, — вздохнула мать. — Как у людей, а может, и получше. Отец уж больно душевный человек был. Спокойный, добрый, и не подумаешь, что всю жизнь провоевал. Учиться меня заставил. Какой бы техникум без него был! И перед смертью, прощаясь, мне все говорил: «Вовку учи. Из последних сил, но учи».

— Мам… Ты извини… Ведь одной трудно было. Почему ты снова замуж не вышла?

— Глупости-то не болтай. Разговорился. — Мать рассердилась, встала, взяла с комода папиросы. — Больно много понимать стал. Не вышла, значит, так надо было. Тебя вот вырастила. Мать вдруг часто заморгала, сморщилась, постарела и ушла в коридорчик. Закурила там, громко, тяжело затягиваясь. Не заходя больше в комнату, сказала:

— Ты давай не полуночничай сегодня. Вовремя приходи. Пол вымой, цветы полей. Каникулы длинные, успеешь нагуляться.

— Ладно, мам. Сделаю. Счастливо.

Оставшись один, Володя долго рассматривал фотографию, стоявшую на комоде: на плотном матовом картоне были мать и отец, а чуть впереди них на высоком стульчике сидел наряженный в матроску, кудрявый, трогательно-пухлый ребенок — он, Володя. Мать говорила, что сфотографировались они за месяц до смерти отца. «Это он и зазвал меня. Как чувствовал. Пойдем да пойдем, пусть Зарукиных в полном составе запечатлят. А через неделю простудился — организм-то немолодой, не выдержал».