Странники у костра - [91]

— А насчет души, Серега, лучше всего обратись к Геночке. — Олег уже опростал миску и сейчас пьет коричневое сусло — чай особой заварки. — Он большой специалист. Все объяснит и научит управлять душевными порывами.

— Не лезь, Олег! Собака какая! — Геночка благодушен после еды, под выпуклыми глазами розовые запотевшие пятна, блестят тяжелые губы.

— Передаст убеждения, взгляды, принципы, или, как когда-то говорили, принсыпы…

— Перестань, трепло плешивое!

— И самое главное: заставит уважать женщину.

— Заткнись, дурак! — Геночка хватает миску, замахивается, но ее перехватывает Миша Потапов, парень с пепельными усиками и каменными необъятными скулами, хозяин белоухой Шайбы.

Олег улыбается:

— Пожалуйста. Это, Серега, называется: поговорить по душам.

После ужина Прасковья Тихоновна вдруг бочком, бочком отодвигается от стола и неожиданно резво трусит к овражку, все оглядываясь, точно ожидая преследования. И в самом деле, по знаку Дрокова парни вскакивают и в полном молчании широкими прыжками настигают ее, молча же окружают, бережно подхватывают и легонько качают. Потом шепотом кричат: «Спа-си-бо!» А Миша Потапов венчает торжественным рокотом: «До утра терпеть можно. Спаси тебя бог, Прасковья!»

С нарочитою укоризной, улыбаясь при нахмуренных бровях, она говорит:

— Э! Э! Однажды расшибете старуху-то: воду бы на вас возить…

Потом Серега сидит возле Олега на нарах в тепляке. Геночка за столом читает письма, строго собрав лоб и выпятив нижнюю губу; что-то вырезает из журнала в своем углу Миша Потапов, время от времени примеряясь к стенке, почти сплошь заклеенной пляжными портретами девиц и дам, листовками управления гострудсберкасс, простенькими черно-белыми афишами. Шайба всякий раз, как Миша привстает, вскакивает и, с хрустом прогибаясь, зевает.

Заглядывает Дроков:

— Климко, Потапов и ты, Захаров. Раскисли туг? Айда во двор, мячик покидаем. Давай, давай, не расслабляться! Главное — форму не терять. Жду!

Миша уходит, а Олег будто и не слышит, удобно разместившись на нарах: под затылок подоткнута подушка, колени чуть не протыкают потолок, на груди устроена желтая прохладная гитара. И дымятся, зеленеют глаза, доверившись вечерней мечтательности.

— Однажды в Кустанае, Серега, мы собрались на день рождения. И мы купили бочку пива. В подарок. Представляешь? Кустанай, Кустанай… Эх, Серега!..

И таким нежным молчанием провожает Олег скользнувшее в сумерках видение Кустаная, что иной человек и усомнится: а есть ли более прекрасное место на земле, чем этот ветреный, пыльный и неприютный город? Впрочем, Олегу все равно, кто и как думает о Кустанае, да, пожалуй, и сам он ничего определенного о нем не думает — просто под воздействием сумеречной, сладко тревожащей прохлады размякает душа, готовая к восприятию прошедшего, как милого, щемяще-неясного облика за освещенным окном.

А вы стоите в темноте, над вами дрожат, колеблются листы клена; горячими, влажными глазами вы все следите за тюлевой занавеской, где вот-вот возникнет, мелькнет ее необыкновенный, смутно очерченный профиль; ваш воспаленный мозг с силой сосредоточится, чтобы помочь вам прошептать нечто путаное, страстное, самое важное — и вдруг вы счастливо обнаружите: вы ничего не скажете, вы думаете о бессовестных пустяках, но не стыдитесь их, а, напротив, ликуете, что-то высокое и главное в вашей душе сохраняется даже от вас и, неразглашенное, заживет самостоятельной жизнью, оберегая вас от дурных поступков и низких чувств.

…Он уезжал на кустанайскую целину из Каменец-Подольска пять лет назад, и его провожал папа, аптекарь Климко, не отлучавшийся из дому дольше чем на три дня. Папа говорил: «Я понимаю, Олежек, понимаю. Поезжай. Что же поделаешь, если ты собрался. Право, я не то что-то говорю, ты извини, Олежек. Должно быть, уезжать замечательно. Или я ошибаюсь, Олежек? — И из папиных глаз сдержанно падали слезы — аккуратные, отмеренные невидимой пипеткой, будто папа по каплям отпускал редкое, дорогое лекарство. — Только учись, Олежек. Прошу тебя. Если не будет возможности, больше читай. Обязательно, Олежек. Пожалуйста, поверь: без книг легко стать скверным человеком».

В Кустанае после уборочной он пристал к бригаде шабашников и отправился в Хакассию, где они подрядились ставить кошары. Боже, как он хохотал, проснувшись однажды в абаканской гостинице и обнаружив, что новый костюм и окончательный расчет за кошары увезли с собой артельщики!

Он хохотал в номере абаканской гостиницы, приближаясь к истерике, а горничная, рыхлая, старая, добрая женщина, со всхлипами утешала: «Не в деньгах счастье, сынок, не убивайся ты так. Ладно хоть не тронули тебя. Жив-здоров — еще наживешь. Ну, ну… Потом сам радоваться будешь». И конечно, оказалась права.

Он завербовался на Камчатку и пять месяцев ловил камбалу, а сойдя на берег — пыльный, дымный, душный, — поразился: как он, оказывается, соскучился даже по пыли, какой у нее щекочущий, теплый запах!

Проезжая Хабаровский край, он решил познакомиться с ним и устроился линейным связистом с предоставлением жилплощади по месту работы, то есть у черта на куличках, в чистом поле, за тридевять земель от города и начальства — в маленьком типовом зимовье.