Странники у костра - [104]

А на дворе ранний апрель, неспешное утро, когда уже не темно, но и не светло — сине, дымчато, неясно; оплывшие тонким, пузырчатым ледком сугробы; черные, одиноко-веселые тополя; загустевший воздух с сытою, пахучею силою втискивается в горло и затопляет грудь, превращая ее в необычайный сосуд с прозрачною влагой — в ней трепещет, бьет крылами, плещется неистовое сердце.

Поначалу Геночка не слышит его, вообще ничего не слышит — слезы, бег, внезапные, странные слова: «Прокляну, прокляну!» — невыносимая боль в затылке, в висках, она оседает в душе холодной, мгновенной ясностью. «Ну что же я? Ведь правда, роднее нет! Мама, мамочка, прости, целую. Вы у меня тоже одни!» И здесь же, растворенные в этом клокочущем чувстве вины и раскаяния, его обида, его правота, его уже неутолимая гордыня, вечный грех: я сам, я сам, я есть!

Полдня он провел у щитов с объявлениями — одно предложение заманчивее другого: требуются бойцы в военизированную охрану (форма, общежитие, зарплата, винтовка на плече, ночь, проявленное мужество и — пожалуйста: ценный подарок, орден, известность, смущенные, виноватые лица родителей рядом с ним на всех фотографиях — чуть не просмотрели героя); требуются мужчины в лесную авиацию, в районы Крайнего Севера, их приглашают охотиться, рыбачить, копать землю, валить лес, разводить черно-бурых лисиц, с ними с удовольствием заключат трудовой договор, заплатят подъемные, с радостью помогут перевезти целую семью и чуть ли не задаром построят впоследствии дом. Требуются, требуются, требуются!.. Но везде зловещая оговорка: «Не моложе восемнадцати лет».

Ни в какие ученики Геночка не желает идти: нужно дело, большое или маленькое — не важно, но только пусть это будет самостоятельное дело, сам будет за него отвечать, сам — понимаете? Неужели отец прав, неужели в этом море работы не найдется дела для Геночки?

Вместе с сумерками Геночка отправляется поближе к дому. Чем гуще и тяжелее они, тем настойчивее в нем чувство жалостливой бесприютности.

Тепло и тихо, точно собирается дождь, слышно, как осторожно и ласково шебаршит, оседает снег по яблоневой коре, образует вокруг стволов серые, глянцевые воронки — это отзимовали корни и погнали свежую, теплую кровь, торопясь поскорее растопить снег…

Геночка, сидя в тепляке на нарах, занят тем, что отвечает родителям: сначала матери, потом отцу — они пишут порознь. Управившись с письмами, он не сразу выходит к ребятам: достает из-под матраца черные суконные брюки, обувается в новенькие оранжевые кеды, надевает серую то ли блузу, то ли спортивную куртку — затруднительно определить: она навыпуск, с накладными карманами на груди и по бокам, но в то же время стягивается в талии узким пояском-веревочкой; затем Геночка находит в углу Миши Потапова зеркальце и безопасную бритву, всухую счищает желтый пух со щек и подбородка, тщательно причесывается, подмаслив волосы глицерином, чтобы не падали на уши некрасивыми сосульками, — подобное внимание к туалету проистекает из Геночкиного намерения провести вечер с Лидой.

Она кажется сегодня Геночке еще более привлекательной, наверно, оттого, что стоит под руку с этим приезжим нахальным парнем в джинсах. Как она ему улыбается! Нижняя губка, подрагивая, слабо натягивает кожу на подбородке, от этого он чуть заостряется, светлеет, придавая улыбке нечто смущенное, славное, в ней уже присутствует тайна, секрет, какое-то общение — ну разве можно улыбаться так малознакомому, совершенно неприятному человеку? И даже излишне черные самодельные тени под глазами, излишняя пудра на щеках — Геночка всегда возмущается этим — сегодня кажутся уместными. «Для него накрасилась, для меня так уж перестала», — думает Геночка и решительно направляется к Лиде.

— Пойдем побродим? — Он ухватывает ее руку и почти тащит — быстрее бы разлучить с этим красавчиком!

— Привет! Законный кавалер явился. Пусти! Руку оторвешь. Брюнетик, заступись!

Серега плотнее прижимает локтем другую Лидину руку и хмурится: он все еще зол на Геночку за давешний грубый разговор.

— Разорвете, мальчишечки! Ой, нарасхват!

— Что это значит, Лидия? — спрашивает Геночка. — Почему ты так плохо шутишь?

— Как умею. Да отпусти же, пристал!

— Лидия!.. Пойдем. Я хочу поговорить с тобой.

— При-вет! Ничего не хочу слушать! Наслушалась, устала!

— Но мы же собирались погулять!

— А я рассобиралась. Хочу вот Сережечке природу показать.

— Лидия, хватит. Пошли.

— Отвали! Глухой, что ли?

— Ты пожалеешь… Как тебе не стыдно, Лидия. — Геночка сжимает кулаки, круто поворачивается, уходит, напряженно-прямой!

— Айда, Сережечка! Двинули.

— Хочешь, отважу?

— Его-то? Не смеши. Он же бешеный.

— Видел я таких…

— Попробуй.

Они уходят с поляны узенькой ольховой просекой. Здесь уже почти темно; влажный, прерывистый ветерок из недалекого ельника, высокие кусты дикого укропа нет-нет да окатят росой — беспечально и хорошо Сереге на этом нежданном свидании.

…Отодвигается в памяти, совсем исчезает сейчас Женечка, стоящая на горчичной поляне. Не томят Серегу ее недавние слезы, забыто собственное, внезапно вспыхнувшее волнение при виде их — сейчас он тот, независимо развязный Серега, каким появлялся на танцевальной веранде клуба «Энергетик» или на вечерних прогулках в парке. А Лида кажется Сереге такой же простой в изъявлении чувств и нестрогой в разговоре, как и девушки из тех вечеров.