Странник между двумя мирами - [4]

«Странник, что же ты бранишь

Все на белом свете?

Пыль дорожную и грязь

Пусть развеет ветер!»

На этом тема была закрыта. По утрам в воскресенье мы выбирались на берег Варты и говорили о реках, горах, лесах и облаках…

Наступил май. Мы отправлялись куда-то во второй раз. Но куда? Об этом не знал еще никто из пары сотен новоиспеченных офицеров, даже когда ярко-белые световые конусы от фар наших автомобилей мчались, опережая нас, в направлении Силезского вокзала в Берлине. Будущее было полно тайн и приключений, и из тьмы на востоке, в которую впивались фонари нашего поезда, росла тень Гинденбурга…

Поезд мчался без остановки через эту майскую ночь, словно не желая выдавать никому маршрут и цель путешествия. Только то там, то здесь мимо нас мелькали освещенные вокзальными фонарями щиты с названиями станций. Мы двигались на восток. Тень Гинденбурга росла и росла. Солнцем в голубых небесах прохладное майское утро поднялось над озерами Восточной Пруссии. Наверное, мы едем в Курляндию, а, может быть, в Польшу? Каждый раз, когда мы пытались угадать, Эрнст Вурхе упорно показывал на те части большой карты генерального штаба, которые были закрашены самым темным синим и самым светлым зеленым. Светлый, милый май рисовал страннику манящие картины солнечных озер, тенистых лесов и мокрых от росы лугов.

На вокзале одного восточнопрусского городка смеющиеся девушки протянули нам в купе освежающие напитки и цветы. Когда под плеск рук, выкрики и смех поезд пришел в движение, один пожилой господин с почти гневным лицом бросил нам экстренный выпуск газеты. Мы открыли ее и начали читать. Италия объявила войну Австрии…

Уже долгое время никто ничего другого и не ожидал. Среди нас многие еще в Берлине бились об залог, что нас даже могут бросить на итальянский фронт. Сейчас предательство итальянцев черным по белому стояло в газетах, открыв нам свою безобразную рожу. Ненадолго стало тихо. Потом посыпалась крепкая и громкая брань. Один из самых младших среди нас, который не так давно закончил одиннадцатый класс школы * (прим. пер.: или шестой и седьмой классы гимназии), насадил листок на острие своей шпаги и помахал им в окно. Несколько белых девичьих рук шаловливо и весело помахали ему вслед. Старый пруссак в своем черном сюртуке стоял неподвижно и смотрел на нас чуть ли не с угрозой. Вокзал ускользал назад. Толпа людей на вокзале сжалась. Несколько светлых, ярких пятен, и черный мазок посередине… Потом исчезло и это. Только листок с большими гневными черными буквами еще лежал на красном плюше нашего купе. Одна рука вслед за другой поднимала его, пока, наконец, один кулак не бросил скомканный листок в угол.

Разговор уже давно направился в другое русло. Молодой институтский преподаватель из Берлина, который добровольцем сражался во Фландрии вместе с полками, состоящими из молодых ребят, рассказывал об аде на Ипре.

Мой взгляд случайно упал на Эрнста Вурхе. Он тихо сидел в своем углу, но его светлые веселые глаза бегали наперегонки с майским солнцем над раскрытыми страницами книжки, которая лежала у него на коленях. Это был его Новый Завет. «Эрнст, дружок, ты спишь?» — подтрунил я над ним, так как он избегал участия в наших разговорах. Он внимательно и сердечно посмотрел на меня. Затем он быстрым радостным движением протянул мне черный томик и указал пальцем на строки. «Опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня» — прочел я. Мне показалось, что я его понял. «Италия?» — спросил я. Он кивнул и указал пальцем на другое место в книге.

«Тогда один из них, по имени Иуда Искариот пошел туда и сказал им: что хотите дать мне, и я вам предам Его…» Я кивнул ему, и тут он стремительно перевернул несколько страниц. «И вот каким будет конец!» Его указательный палец остановился на жалких словах предателя: «Согрешил я, предав кровь невинную». И далее: «Они же сказали ему: что нам до того! Смотри сам!».

В его открытом взгляде и веселых жестах не было ни следа мрачного фанатизма. Его душа была широка и наполнена солнцем, и он читал отрывки из Библии, воспринимая их смысл тем светлым и сильным духом, который царил в нас, когда мы, добровольцы, смотрели на лунную радугу * (прим. пер.: ночная радуга, порождаемая луной) в божьем небе, отправляясь во Францию. Его христианство было сама сила и сама жизнь. Пробуждение религиозного чувства из страха казалось ему достойным жалости. В глубине своего сердца он презирал буйно разраставшееся и на чужбине, и на родине христианство страха, равно как и ту панику, с которой трус прибегает к молитве. О них сказал однажды: «Они всегда пытаются обманом подчинить себе божью волю. Божья воля не так свята для них, как их маленькая жизнь. Нужно всегда молиться только о том, чтобы Бог даровал тебе силу. Нужно хвататься за руку Бога, а не за пфенниги в его руке». Его Бог был опоясан мечом, и его Христос наверняка нес это лучезарное оружие, вступая вместе с ним в битву. Сейчас он видел, как сверкающий клинок летел в сторону союзников-предателей. И потому глаза его горели.

Молодой офицер не позволял никому трогать свою веру, как и свой темляк. Вера и честь были неразделимы в нем. Позднее я услышал однажды, как один товарищ постарше глупо пошутил о его теологическом образовании. Тогда он посмотрел на него своим умным взглядом и сказал спокойно и дружелюбно: «Богословие — это вещь для тонких умов, а не для чурбанов». Он никогда не терял спокойствия, даже тогда, когда становился груб, и мог достичь совершенства даже в своей грубости.