Странник между двумя мирами - [3]

Разговоры в железнодорожном вагоне коснулись задач на ближайшее будущее. Нам предстоял период обучения. Обсуждали все то, что мы должны были усвоить за короткое время — кому-то это показалось слишком много, кому-то слишком мало. «Командиру взвода не обязательно быть стратегом» — утверждал один. «Быть лейтенантом — это значит умереть ради твоих людей. Если ты настоящий мужчина, тебе нужно будет научиться лишь немногому, это дело техники». Тот, кто говорил так, был честен, и он некоторое время спустя сдержал свое слово в Царстве Польском * (прим. пер.: территория в составе Российской империи), однако его неуклюжая и вспыльчивая манера речи часто заставляла его говорить не к месту громкие слова, что часто при всем его красноречии делало его жертвой дружеских насмешек. И сейчас его слова упали тяжелым камнем посреди непринужденного разговора. Но Эрнст Вурхе без труда поднял камень, и в его руках он превратился в хрусталь. «Быть лейтенантом это значит подавать пример своим людям» — сказал он. «И смерть — всего лишь часть этого. Показать своим людям, как нужно умереть — это умеют многие, и то „Non dolet“ * (прим. пер.: лат. „не больно“), которым римская женщина показывала своему нерешительному супругу, какой прекрасной и легкой бывает смерть, эта фраза подходит мужчине и офицеру еще больше. Но все же лучше подавать пример своей жизнью, а не только смертью. Это и тяжелее. Совместная жизнь в окопах была для нас, наверное, лучшей школой, и никто не сможет стать настоящим командиром, если он не был им уже здесь».

Вскоре после этого поднялся оживленный спор о том, легко ли завладеть мыслями и чувствами простого человека. Некоторые терпели неудачу при любых попытках воспитания и чтения наставлений и всегда оставались белой вороной среди всех остальных. Многое из того, что обсуждали тогда, забылось со временем. Оно стерлось из моей памяти на фоне того, что рассказал юный студент. «Большие ребята» — сказал он, смеясь, «они как дети. Бранью и запретами многого не добьешься. Нужно, чтобы они тебя любили. Игра, в которой ты сам не участвуешь, это ненастоящая игра. Когда нас было восемь человек в блиндаже, каждый из нас пытался добиться успеха у других грязными шутками. И некоторое время это служило им прекрасным развлечением. Но там был еще один, социал-демократ из Бреслау * (прим. пер.: польск. Вроцлав, столица Силезии), мой хороший друг; он всегда первым замечал, когда я выходил из игры. „Эрнст, дружок, и ты тоже спишь?“ — спрашивал он каждый раз, и мы оба знали, что его шутка совершенно дурацкая. Я только бурчал: „Отстань“, или что-то вроде того. Они хорошо понимали, когда мне было не до них, и им это не нравилось. Проходило не так много времени, как кто-то рассказывал историю, над которой я тоже смеялся. И тогда для них наступало самое веселое время».

Он рассказывал это таким простым языком и с таким обаянием делился радостным воспоминанием, что невольно чувствовалась его сила, которая завоевывала и грубые, и чуткие сердца. Я хорошо понимал этих «больших ребят», которые «его любили», и которым не нужен был смех без его участия. Много позже, в лесах Аугустово, он порой давал мне читать письма его старых товарищей, которым он сам прилежно писал. Среди них было и письмо этого социал-демократа из Бреслау. Оно начиналось со слов «Дорогой господин лейтенант», и весьма неожиданно среди всех новостей появились следующие строки: «С тех пор, как вы уехали, наши разговоры не стали лучше. Над многими шутками вы бы не посмеялись, и мы бы тогда тоже не стали смеяться над ними». Даже в Германии, вероятно, не так много офицеров, которым пишут такие письма…

В железнодорожном вагоне, который мчал нас через всю Германию с запада на восток из Меца * (прим. пер.: столица Лотарингии) в Позен, я проводил долгие часы со своим товарищем, который так быстро успел полюбиться мне. Много смеялись и болтали. Его словами говорил чистый, ясной, волевой дух. Грация мальчика сочеталась в нем с достоинством мужчины, он был совсем молод, и он своей скромной, но в то же время уверенной любовью к жизни чуть не до боли напомнил мне моего младшего брата, который в первые дни сентября погиб во Франции. «Вы перелетная птица, не так ли, Вурхе?» спросил я его, основываясь на моих мыслях и сравнениях, и смотрите-ка, я коснулся тех вещей в жизни, которые он любил больше всего! Весь блеск и все счастье немецкого будущего исходили, по его мнению, из духа странника, и когда я думаю о нем, человеке, который так ясно воплощал в себе этот дух, я не могу не согласиться с ним…

Пара недель подготовки в лагере на Варте ничего не изменили в душе юноши. Он быстро стал сначала унтер-офицером, а затем фельдфебелем и лейтенантом. Он легко справлялся со своими обязанностями, непринужденно и свысока смотря на недовольство и мелочность, характерные для муштры в мирное время. Однажды и у меня сорвалось с языка гневное слово, я уже не помню, кому оно было адресовано и по какому поводу. Тогда он взял мою руку, посмотрел на меня своим заразительно веселым взглядом и процитировал из своей книги Гете: