Странная женщина - [17]

Вернувшись в тесную, пропахшую безжизненным пластиком и совсем чужую квартирку, Таиса бросила сумку в угол, ногой задвинула пустую шляпную коробку под шкаф, упала на диван и решила никогда не жалеть о том, что сбежала. Таиса была уверена: иногда ты обязан решиться. Как бы это ни было тяжело, как бы ты ни привык к своей жизни, иногда совершенно необходимо сорваться и спасти своим исчезновением, выручить своим намеренным бегством кого-то от большой грядущей беды. Таиса не сомневалась: в этом доброта, в этом заключается акция спасения, которые надо предпринимать хоть иногда, щедро или шаловливо, просто так, чтобы жить дальше. В тот вечер в пустой и бездушной квартире Таиса решила никогда не оборачиваться, не вспоминать и не жалеть те дни, когда она была томной, призрачной, всесильной музой. Она знала, что ей будет очень тяжело по-настоящему вернуться назад.

Прошло несколько месяцев после побега, а она всё ещё пугливо таилась, на всякий случай сбрасывала телефонные звонки. Хорошо, что совсем не осталось подруг из прежней жизни и не надо было никому ничего объяснять, подыскивая слова и упрощая случившееся для большего понимания.

Еще пару месяцев спустя Таиса решила, что справилась. Она снова подолгу бродила по чёрному после дождя асфальту вечернего города, хотя очень часто и чувствовала себя бледной, земной и безгранично усталой. Стараясь справиться с возвращением, со своим одиночеством, со своей неприкаянностью, она снова, как раньше, стала искать маленькие допустимые сладости каждого дня. Покупала серо-розовые платья, читала Чехова, ходила в театр. Она снова занялась французским, на последние деньги накупила учебников, записалась на курсы и уже через месяц почти слилась, свыклась со своим самовольным и преступным возвращением.

Потом было восьмое сентября, жаркий и одновременно прохладный день бабьего лета. Полупустой полуденный поезд нёсся в центр, вёз от силы десятерых полусонных, рассеянных пассажиров. Таиса перечитывала задание к следующему уроку и от этого, как всегда, чувствовала себя цельной и почти счастливой. Потом она немного устала, оторвалась от учебника французского, подняла голову и увидела. Над схемой метрополитена, наискосок от чёрной резины сомкнутых дверей с надписью «не прислоняться», над темнотой мелькающего туннеля. Над схемой, над дверью, на стене вагона, прямо перед Таисой, распахнув жёлтые и бирюзовые крылья, сидел махаон. Притаившись, бабочка будто бы ехала из одного конца города в другой, совсем обычным своим маршрутом. Махаон, в поезде, который нёсся в центр шумного, многолюдного города. Махаон – парусник, светящийся жёлтым, искрящий синим, красными фарами фальшивых глазков и чёрным бархатом каймы крыльев. Поначалу Таиса не могла в это поверить. Она остекленела от удивления. Потом она отмерла и на всякий случай всё же сделала две фотографии айфоном. Первая фотография-доказательство: Papilio мachaon, древняя бабочка из семейства парусников, распахнув крылья, притаился над чёрной дверью несущегося в центр московского поезда. Вторая фотография: Papilio мachaon, махаон – парусник, тайный знак обретения утраченной доброты, доказательство того, что превращение назад возможно – из любого панциря, из любой истории, из любой беды.

Анна Аркатова «Я знаю пять имён девочек»

Алла

Моя соседка с первого этажа. Символ недосягаемой буржуазной жизни среди югославских чашек, румынских кресел, тёмно-красных кастрюль и дезодорантов «Fa».

Алла была из породы еврейских холёных красавиц с мягкими губами и бархатной запрудой декольте. Про таких моя более поздняя знакомая скажет «смотришь, и смотреть хочется». На Алку действительно хотелось смотреть, и главное – хотелось жить как она – во всём новом с неоторванными бирками.

Правда, посреди Алкиной крохотной квартиры нерушимо сидела её необъятная мать-сердечница с сиреневыми, как у Мальвины, волосами и ругала Алку весь день с остановкой на сон. Алка на маму не реагировала, но этой волной незаметно снесло Алкиного мужа – не помню, как звали, и даже как выглядел, не помню – есть такие мужчины с едва обозначенными стрелками на брюках. Может быть, это на фоне породистой Алки все они терялись – но его преемников различить тоже было невозможно. Выступали они уже, конечно, не в роли мужей, а в сугубо противоположной роли, чем поддерживали незатухающий костёр мамашиного сидячего протеста. Я застала ещё Алкиного отца Семёна Львовича, красивого мужчину, занимавшего в пространстве места ровно в четыре раза меньше, чем его жена. Прав в этом доме он имел соответственно. Как-то при мне разыгралась драматическая сцена возвращения Сёмы из магазина. Сёма с поникшей головой стоял на кухне, где у окна за столом сидела Мальвина и орала в том смысле, что за мясо он принёс. Говно. Сёма не спорил, хотя понять, почему говно, было сложно. Перед Мальвиной лежала приличная замороженная лопатка кило на три. Вдруг наступила пауза. Видимо, Мальвина рассчитывала получить какие-то аргументы в пользу лопатки. Но Сёма, продолжая молчать, позволил себе неверный жест в сторону сигаретной пачки. Тогда Мальвина взяла мяско и швырнула его кирпичом в открытое окно. При мне Сёма прожил года два. Его лёгкое тело неслышно переместилось с первого этажа на еврейское кладбище Шмерли.