Странная птица. Мертвые астронавты - [90]
Но нельзя убить нас всех.
Каково это – когда на твою долю выпадает слишком многое? Не быть живым – вот каково это. Но мы оставались живыми несмотря на то, что они изводили нас. Мы хранили секреты, хоть они и пытались уничтожить их вместе с нами. Да, мы умирали. Да, мы жили. Вплоть до этого самого дня.
Лис должен прыгнуть в огонь, чтобы стать человеком, так утверждает миф седой. Нигде в нем не сказано, что человек, прыгнувший в огонь, может стать лисом. Вы – обычный вид. Или были обычным видом. Обычное явление. Обыденность. Общественное достояние.
После побега я некоторое время жил в хижине в лесу. В каком лесу и когда – не имеет значения.
Позволь мне рассказать тебе о рассказе, прочитанном мной в той хижине. В рассказе том был попугай, заключенный в клетку на шестьдесят лет. В конце рассказа попугай простил своего пленителя, потому что тот был астрономом и посвятил себя благородной цели – разглядыванию звезд в телескоп.
Прочитав этот рассказ, я начал убивать людей.
Было забавно загонять их в ловушки. Ставить на них капканы, ловить, травить. Стрелять в них из лука, топить, рвать на куски. Давить, трамбовать. Повсюду на полянках можно было увидеть мертвых людей. Никто не обращал на это внимания. Место, выбранное мной, давно покинул всякий разум.
Это было похоже на кошмар. Это было похоже на сон. Но я был лисом. Как я мог сделать все это? Может быть, это был сон или кошмар. Может быть, это просто сказка.
А ты как думаешь, человек? Как думаешь – разве ж я мог?
Огромная золотая гостиница, похожая на корабль, рухнула боком в ущелье. Люди выплеснулись из бассейна на вершине сего ковчега и разбились насмерть. Их тела лежали гниющие и тускло-красные. Разорванные на части. Их сосуды забились плесенью и стоячей водой. Лица застыли не столько в крике, сколько в монументальном разочаровании – великолепный монумент подвел их.
Остальных мы убили.
Кроме шеф-повара, сердившегося на меня за то, что у него было в тот день работы невпроворот. За то, что я не дал ему подготовить кухню. Ряды кухонь. Ряды кладовых, полных вонючего червивого мяса. Для всех погибших гостей.
Консьерж съежился рядом с ним, прося прощения за слова повара.
Но эти слова ничего для меня не значили. Кухня для меня ничего не значила. Все эти утопленные, перекошенные столы и кровати, стулья и диваны, покосившиеся картины, смердящие ядами, которые источала краска. Все бесполезные люстры, разбитые о бессмысленные мраморные полы. Ничего не значили. Какое убожество сотворил ты из мира, который тебе был дан.
Я отпустил их. Смотрел, как они бегут по опустошенному ландшафту. Куда они хотят сбежать? Куда ни беги – везде в этом мире одно.
Повар и его консьерж, консьерж и его повар. Сбегающие в никуда. И когда они скрылись вдали, слова «повар» и «консьерж» исчезли вместе с ними, ужались. Их больше не было.
Со всеми этими убийствами, убийствами и хаосом войны, у меня было мало времени, чтобы поговорить с добычей. Но я разговаривал с некоторыми из них.
Был, например, художник, который верил, что мы все священны, и просил у меня окорок или любой кусок мяса, и цеплялся за изодранные остатки своей шубы, дрожа от холода. Он считал нас святыми, но, возможно, недостаточно святыми для того, чтобы не убивать. Я откусил ему голову. Это заняло довольно много времени. Он не переставал болтать без умолку.
Был лесник, думавший, что мы таскаем его кур. Он был уперт, как какой-то великан из сказки. И даже когда мы взывали к нему на его родном языке, он отказывался нам верить. Тогда мы съели его и выпустили на волю его кур, чтобы показать, что мы можем быть честными и справедливыми. Вареным или сырым? Какая разница? Тебе ли не все равно?
Был старый биолог, что сидел в своей лачуге и ел тушеное мясо, приготовленное из тех животных, которых он не кольцевал. Он устанавливал дырявые сети из тонкой сетки, потому что мозг подсказывал ему, что старый биолог в своей лачуге, поедая тушеное мясо из каких-то животных, которых он не кольцевал, делал то же самое, что и старый биолог в своей лачуге, поедая тушеное мясо из каких-то животных, которых он не кольцевал – устанавливал дырявые сети из тонкой сетки, потому что мозг подсказывал ему, что старый биолог в своей лачуге, поедая тушеное мясо из каких-то животных, которых он не кольцевал, устанавливал мелкоячеистые сети. Которые все в дырках.
Мы сели обедать на скамейку, окружив его со всех сторон. Он не стал кольцевать нас. Он не мог нас съесть. Но мы видели тех, кого он случайно раздавил, проверяя свои сети. Видели тех, кто, улепетывая от него с кольцом на лапе, был слишком дезориентирован, чтобы уклониться от хищника, прыгающего сверху или пикирующего снизу. У биолога был сарай, там он держал чучела животных. Сарай когда-нибудь, возможно, сгорит дотла, но то уже не наша забота.
Заботил нас только старый биолог, сидевший на скамейке и уплетавший свое рагу, запивавший его бульоном.
– Вкусно? – спросил я.
– Отменно, – ответил он, и на его лице отразилась его собственная слабость.
Мне хотелось спросить, зачем он убил зимородка и большерогую овцу, последнюю из своего стада, и набил их опилками, паклей и глиной. Но я не стал. Он бы наверняка ответил «чтобы сохранить», не понимая (или понимая, но лукавя), как глупо звучат такие слова в таком контексте. Поэтому я просто сказал:
