Странная философия ненасилия - [28]

.

Вот здесь-то и происходит Великий Отказ, Великое Расставание с человечеством. Согласно буддистским легендам, Будда, достигнув просветления, вначале вовсе не собирался возвращаться к людям. Лишь сострадание к ним, тупо ведущим «автоматический» образ жизни, запрограммированный традицией, побудило его свободно принять решение о возвращении — чтобы сообщить им постигнутое под смоковницей. Но это решение было принято вовсе не сразу и не без серьезных колебаний.

Каким же образом этот радикальный жизненный поворот, который именуется в буддизме новым рождением (джати), связан с философией ненасилия?

Связь здесь самая непосредственная и существенная.

Неподлинный мир оказывается совершенно чуждым человеку, который пришел к мысли о Великом Отказе от него. Стало быть, никто и ничто в этом мире не вызывает у буддиста, достигшего просветления, привязанности и интереса. И уж тем более он не будет сражаться за обладание чем-либо или кем-либо в этом мире. Противники буддизма могут считать такую позицию трусостью или преступным безразличием, но они будут неправы. Буддист переходит в иной мир, где прежние представления о морали, о добре и зле уже не действуют. Это — мир, который лежит по ту сторону добра и зла. Однажды Ф.Ницше высказал мысль о том, что людей, лишенных зависти, не бывает; тот, кто никому не завидует, просто открыл для себя страну, которой еще никто не видел. Точно так же буддист оказывается вне того мира, с которым он распростился — даже если он и не живет в монашеском уединении, в чуждом ему мире он присутствует, отсутствуя, не давая ему втянуть себя в свои дела, и не позволяя ему навязать свою этику.

Эта радикальная позиция полной невовлеченности исключает настроенность на борьбу и на насилие абсолютно и, безусловно. Если сторонники силового решения проблем обычно оправдывают себя словами бывшего госсекретаря США Александра Хейга: «Есть вещи поважнее, чем мир», то сторонник философии ненасилия не считает, что существует хотя бы одна вещь, ради которой стоит затевать войну или вступать в противоборство. Нет вещей, которые были бы важнее, чем состояние мира. И больше того: весь мир в целом, от которого мы отказались, тоже не заслуживает, чтобы ради него применялось насилие. (Позднее Христос выразит эту мысль в прекрасной формуле: «Царство Мое не от мира сего».)

Ненасилие и толерантность к инакомыслию — по мысли К. Ясперса, именно это и позволило буддизму стать мировой религией, вбирая в себя и адаптируя к себе все «местные» культы и верования:

«Процесс метаморфоз, который дал буддизму возможность превратиться в мировую религию, распространившись в азиатском регионе, осуществлялся на основе древних религиозных преданий разных народов — как тех, которые обладали высокой культурой, так и неразвитых. Это стало возможным благодаря тому смыслу, который придал миру Будда. Радикальная свобода от мира имела следствием столь же радикальную терпимость по отношению к миру. Ведь все мирское основывается на одном и том же — на незнании, является заблуждением, покровом кажимости и должно быть преодолено. Безразличие по отношению к “неистинному-в-себе” дает возможность преодоления этой неистинности любым образом. Поэтому буддизм имел неограниченную способность к восприятию всех философий, форм жизни. Они толковались как ступени лестницы, ведущей туда, откуда будет совершен прыжок к той цели, которая для нашего, западного, мышления теряется в безграничном, бесконечном. Любая идея, в примитивнейших религиях все это могло интерпретироваться как предварительная ступень, как таковая — необходимая и неизбежная, но — все же не цель.

Эхом, которое отозвалось на молчание Будды, стали не только тишина и покой в суверенном внутреннем мире, но и разноголосица фантастических религиозных представлений. Тем, что надлежало преодолеть, была, фактически, субстанция жизни.

Первоначально чуждые религиозные формы стали облачениями для буддистского мышления, а вскоре — и им самим. Впечатляющий пример тому — Тибет: древние методы колдовства превратились в буддистские методы, сообщество монахов стало организованной церковью, обладающей властью в миру (со столь многими аналогиями с католической церковью, что пораженные христиане усмотрели в этом происки дьявола, представившего, как в кривом зеркале, христианскую действительность)»[22].

Будда выступает в роли врача, который пришел излечить мир от страданий. Но страдания эти он усматривает не только в том, что жертвы страдают от произвола насильников. Страдают и насильники, потому что заняты пустым, потому что растрачивают себя в погоне за неважным, неподлинным, несобственным. Они, насильники, «злые люди», тоже заслуживают сострадания, поскольку не ведают подлинного, собственного в жизни, слепо идя на поводу у инстинктов. Спасению подлежат не только жертвы, но и агрессоры. Они равно вызывают сострадание у буддиста, поскольку важное для них для него совершенно бессмысленно. Он — по ту сторону того, что в их мире называется добром и злом, проигрышем и выигрышем, успехом и поражением. «Страдание» в буддизме было бы вернее переводить словом «беспокойство». И тогда окажется, что страдают не только жертвы, но и хищники. Лишь покой — это счастье. Так, истинно мудрый человек со стороны наблюдает за дракой в очереди за чем-либо дефицитным, но вовсе не являющимся необходимым для жизни, не аплодирует победителям и не сострадает проигравшим. Он свободнее всех, ибо желания его мертвы. Он относится к жизни так, как женщина относится к футболу: она ни за кого не болеет, а только жалеет о времени жизни, потраченном на футбол — как игроками, так и зрителями.