Страницы незримых поединков - [69]

— Наше дело требует отзывчивости к чужой беде, требует смелости, когда необходимо — иди под пули, рискуй, спасай товарища. И в то же время будь упорным и дотошным в самых вроде бы обычных делах. Всегда проверяй себя: а вдруг не все сделано? А вдруг ошибка? У чекиста должно быть горячее сердце и холодный ум, — так нас учил Дзержинский.

…Писатели-детективщики любят описывать какое-то «безотчетное предчувствие удачи».

Нет, никакого такого предчувствия у Михайловского не было, когда он положил на стол три карточки Прониных Иванов Степановичей, проживающих в Оренбургской области, и, надев очки, стал внимательно просматривать эти прямоугольники тонкого картона.

Радоваться было рано.

Во-первых, имя, отчество и фамилия того карателя, которого сейчас разыскивают, могли быть тогда, во время войны, частично или полностью вымышленными. Боясь расплаты, фашистские прихвостни опасались даже друг друга и могли нарочно переврать анкетные данные.

Кроме того, каратель мог после войны, хоть это и сложно и опасно, раздобыть себе новый паспорт или сделать подчистку в старом, изменив или имя, или отчество, или фамилию, а то и все сразу.

Во-вторых, это только в Оренбургской области оказалось три Пронина Ивана Степановича, но очень может быть, что сейчас ищут и уже нашли по всей стране десятки, сотни полных тезок и однофамильцев, и каратель — кто-то из них.

И все это, конечно, при условии, что тот каратель Пронин — жив.

И поэтому никакое «предчувствие удачи» не осенило его и не екнуло радостно сердце, когда легла на стол карточка, в которой совпало все: фамилия, имя, отчество и год рождения — 1920.

Были еще Иваны Степановичи Пронины: второй — 1922 и третий 1947 годов рождения.

Третью карточку Михайловский отложил в сторону сразу же, а над второй задумался, прикидывая.

Если каратель Пронин родился в 1920 году, то в 1942 году, когда он начал свою деятельность, ему, как и первому Пронину, было 22 года. Второму Пронину — 20.

Мог ли тот каратель, которого арестовали в Минске, так ошибиться в определении возраста — на целых два года? Вряд ли. Это в пожилом возрасте такая разница почти не определима, а в молодости она очень заметна, сразу отличишь: 22 года человеку или 20.

Отложить в сторону этого, второго Пронина? Он заколебался. Бывают же молодые люди, которые выглядят старше своих лет. К тому же в телеграмме из Белоруссии сказано, что год рождения определен арестованным приблизительно.

Так что и этого Пронина надо проверить.

Но главным сейчас был тот, чей год рождения совпадал точно.

* * *

…Над Оренбургом летал тополиный пух, словно зима вернулась. Есть в оренбургском лете противные, как правило жаркие, две недели, когда тополиный пух мешает жить, он липнет к потному телу, забивается в ноздри, лезет в глаза, расчешешь до слез — несколько дней будешь красноглазым, как кролик. Целые сугробы пуха ветер наметает в затишные места, и мальчишки поджигают их, вызывая мгновенное, не видимое на солнечном свету пламя.

Был как раз один из таких дней, когда Константин Петрович зашел в большой двор, образованный прямоугольником домов толстостенных, желтых, с балкончиками и белой лепниной, как считалось красивым строить в 50-е годы, и населенных людьми военными, сейчас уже преимущественно пенсионерами.

Одного из них Михайловский знал по рыбалке. Кто чем занимается и где живет — обычно рыбаки не расспрашивают друг друга, не до этого, да и служба не позволила бы Константину Петровичу рассказывать, что он — офицер КГБ. Но пенсионеры — в массе своей любители поговорить сами; и поэтому, посидев как-то в выходной с удочкой рядом с пенсионером, жизнерадостным и шумливым, что для настоящего рыбака не очень-то приятно, Михайловский услышал и о том, что тот живет в бывшем военном городке, что дети у него разъехались, спасибо, хоть иногда внуков подкидывают им со старухой — понянчить.

И, прочитав адрес Пронина И. С., 1920 года рождения, Михайловский стал вспоминать, что и кого он знает в этом районе, и вспомнил разговорчивого рыбака.

Повезло: отфыркиваясь от тополиного пуха, тот в приятной компании забивал козла, дожидаясь, пока жена позовет обедать. Михайловский, оглядевшись, подошел, сел на свободный край скамейки, поставил на землю сетку с зеленым лучком и первыми местными помидорами.

Но азартен настоящий доминошник, несколько раз взглядывал он на Михайловского, однако узнал только тогда, когда с треском выставил последнюю костяшку и победоносно захохотал.

— О! Кого вижу! С базара топаешь? Нет, я себя запрягать не даю. Я «свою» запускаю на базар, а сам становлюсь с газеткой у входа: вот тебе на все полчаса, пока дочитаю. Ну, а тащить до дому — это уж мое святое дело.

Начали очередную партию, усадив и Михайловского. Пошучивая, почти всерьез огорчаясь поражениям и радуясь выигрышам, он незаметно приглядывался к молчаливому человеку в темном костюме и, несмотря на жару, при галстуке, который не играл, но сидел и мрачно наблюдал за игрой, — к тому самому Пронину И. С., 1920 года рождения, «первому Пронину», как стал про себя называть Михайловский, фотографию которого и личное дело он уже несколько дней изучал в военкомате. «Пенсионер. На фронте с 1942 года. С 1953 и до выхода в отставку преподаватель военного училища». И уже не из анкеты, а из осторожных расспросов о Пронине: «Замкнут. В знакомствах осторожен. Ссылаясь на плохое здоровье, несколько раз отклонял предложение поработать в группе содействия при военкомате. К себе никого не пускает, кроме нескольких человек, которых во дворе никто не знает».