Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом - [66]

Я видела его еще два раза и показывала ему несколько страниц своих воспоминаний, но писать в России было невозможно. Конечно, о том, что я видела Горького, стали говорить и кричать те, кому еще не надоело меня клеймить, но впоследствии все несчастные за помощью обращались именно к нему. Несмотря на то что и он, и жена его занимали видные места в большевистском правительстве, они хлопотали обо всех заключенных, даже скрывали их у себя и делали все возможное, чтобы спасти великих князей Павла Александровича, Николая и Георгия Михайловичей, прося Ленина подписать ордер об их освобождении; последний опоздал, и их расстреляли.

На Рождество у меня была крошечная елка, которую мы зажгли с родителями, возвратясь от всенощной. Я получила от дорогой государыни посылку с мукой, макаронами и колбасой, что было в то время роскошью. В посылку были вложены также шарф, теплые чулки, которые мне связала государыня, и вид Тобольска, нарисованный ею.

Как-то раз я пошла к обедне в одно из подворий – я часто ходила в эту церковь. После обедни ко мне подошел монах, прося меня зайти в трапезную. Войдя туда, я испугалась: в трапезной собралось до двухсот простых фабричных женщин. Одна из них на полотенце поднесла мне небольшую серебряную икону Божьей Матери «Нечаянной Радости»; она сказала мне, что женщины эти узнали, кто я, и просили меня принять эту икону в память всего того, что я перестрадала в крепости за их величества. При этом она добавила, что, если меня будут продолжать преследовать, – все их дома открыты для меня. Я была глубоко тронута, но в то же время испугалась и, должна сознаться, расплакалась, обняв ее и других, которые были ближе ко мне. Все они обступили меня, прося получить что-нибудь из моих рук на память. К счастью, в монастыре нашлись иконки, которые я могла раздать некоторым из моих новых друзей. Нет слов выразить, как глубоко я была тронута этим поднесеньем бедных работниц: ведь они из своих скудных средств собрали деньги, чтобы купить эту небольшую икону в дар мне, совсем для них чужой женщине, и только потому, что я, по их словам, «невинно страдала».

Вскоре меня постигло самое большое горе, которое я когда-либо испытывала. 25 января 1918 года скоропостижно скончался мой возлюбленный, дорогой отец, благороднейший, бесконечно добрый и честный человек. Как глубоко уважали и любили его государь и государыня, свидетельствуют письма ко мне государыни после его смерти. Невзирая на всю долголетнюю свою службу, всей душой преданный их величествам, он умер, не оставив после себя ничего, кроме светлой памяти бескорыстного человека и глубокой благодарности в сердцах тех многочисленные бедных, которым он помогал.

Я говорила, что отец мой был композитором и музыкантом и часто, когда его спрашивали о его звании, отвечал: «Я прежде всего ‘‘свободный художник’’ Петербургской консерватории, а потом уже все остальное». На его похоронах хор Архангельского вызвался петь литургию его сочинения, отличающуюся кристально чистым звучанием – как кристально чиста была и его душа. После его смерти моя мать переехала ко мне, и мы разделяли тяжелое существование.

Единственными светлыми минутами последующих дней была довольно постоянная переписка, которая установилась с моими возлюбленными друзьями в Сибири. И теперь даже, вдалеке от России, я не могу назвать имена тех храбрых и преданных лиц, которые проносили письма в Тобольске и отправляли их на почту или привозили в Петроград и обратно. Двое из них были из прислуги их величеств. Они рисковали жизнью и свободой, чтобы только доставить помазанникам Божьим радость переписки со своими друзьями. Их величествам разрешали писать, но каждое слово прочитывалось комиссарами, подвергаясь строгой цензуре. Но и те письма, которые доставлялись из Тобольска тайно, писались с большой осторожностью.

Все письма, полученные мною, помещены здесь полностью, пропущены только некоторые фразы, которые слишком для меня святы, чтобы предавать их огласке, равно как и фамилии, которые не могут быть пока названы. Большая часть писем государыни, одно – от государя и несколько – от детей. Письма эти бесконечно дороги не только лично мне, но и всем русским, которые лишний раз убедятся в непоколебимой вере и мужестве царственных мучеников: письма полны безграничной любовью к родине и нет в них ни слова упрека или жалобы на тех, кто предал и преследовал их. Я уверена, что, прочитав эти письма, никто не сможет больше осуждать характер и жизнь их величеств; каждое слово государыни показывает ее такой, какой ее знали и любили и перед каковой преклонялись все ее близкие друзья.

Глава 21

Летом 1918 года жизнь в России приняла хаотический характер: несмотря на то что лавки были закрыты, можно было покупать кое-какую провизию на рынках. Цены были уже тогда непомерно высокие. Фунт хлеба стоил несколько сот рублей, а масло – несколько тысяч. Ни чая, ни кофе достать было нельзя, сушили брусничные и другие листья, а вместо кофе жарили овес или рожь. Большевики запретили ввоз в Петроград провизии, солдаты караулили на всех железнодорожных станциях и отнимали все, что ввозилось. Рынки подвергались разгромам и обыскам; арестовывали продающих и покупающих, но тайная продажа продуктов все же продолжалась – за деньги и благодаря обмену вещей можно было не голодать. Многие жили тем, что продавали оставшиеся драгоценности, меха, картины разным скупщикам-евреям и аферистам, которые, пользуясь случаем, приобретали драгоценные вещи за незначительные суммы.