Страницы моей жизни. Романовы. Семейный альбом - [64]

Они решили вызвать кого-нибудь из Следственной комиссии по телефону, но никого не могли найти, так как было воскресенье и праздник Покрова (я все время надеялась, что в этот день Божья Матерь защитит нас). Каменев же сказал, что лично отпускает нас на все четыре стороны. Наконец приехал сенатор Соколов в своей черной шапочке, посовещался с ними и сказал, чтобы мы ехали теперь по домам, но завтра в одиннадцать часов утра приехали в Следственную комиссию. Подписал бумагу, что принял нас, и мы были свободны. Мы сердечно поблагодарили Каменевых за их любезное отношение к нам после всех наших мытарств.

На следующий день все газеты были полны нами, правда, о наших переживаниях писали скорее сочувственно. Обед же, которым нас угостили в Смольном, был описан во всевозможных вариантах. Целые статьи были посвящены мне и Каменевой: пошли легенды, которые окончились рассказами, что я заседаю в Смольном, меня там видели «своими» глазами, я катаюсь с Коллонтай и укрываю Троцкого и т. д. Варианты на эту тему – как прежде о Распутине – слыхала повсюду. Так кончилось мое второе заключение: сначала «германская шпионка», потом «контрреволюционерка», а через месяц «большевичка», и вместо Распутина повторялось имя Троцкого.

Не зная, какие новые обвинения меня ожидают, я сперва поехала в Следственную комиссию, где сказали, что дело мое окончено, и велели ехать в Министерство внутренних дел. Вошла в кабинет, где какой-то бритый мужчина начал длинную речь о том, что правительство пока высылку за границу отменяет, но мы будем под надзором милиционеров. Первую неделю нам все же угрожали высылкой в Архангельск, но дорогой доктор Манухин хлопотал за нас, доказывая, что они нас посылают на верную смерть, так как большевики выставили своих комиссаров на все дороги, чтобы следить за отъезжающими.

Около 20 октября стали ожидать беспорядков, и я переехала к скромному, добрейшему морскому врачу и его жене. В это время начался большевистский переворот, стреляли пушки, арестовали Временное правительство, и министров посадили в ту же крепость, где они нас так долго мучили. Самый же главный из них – Керенский – бежал. В городе было жутко, на улицах стреляли, убивали, резали. Доктор приходил по вечерам из своего госпиталя, рассказывал, как приносили им раненых и убитых. Е. В. Сухомлинова скрывалась со мной, но 28 октября я переехала в еще более скромную квартиру к одной бедной знакомой массажистке. Верный Берчик переехал ко мне.

В середине ноября мы нашли маленькую квартиру на шестом этаже Фурштадтской улицы, и я переехала с сестрой милосердия и Берчиком. Жила как отшельница, ходила только иногда в храм. Вид из комнаты был на небо, крыши домов и дальние церкви, и мне казалось, что на время приключения мои окончились.

Вот рассказ моей матери о том, как она хлопотала, чтобы облегчить мою участь, после того как меня заключили в Петропавловскую крепость.

«Узнав о заключении дочери, сейчас же начала хлопотать и через присяжного поверенного Гальперна обратилась к Керенскому. Пошла к нему с мужем; он заставил нас ждать около часу, если не больше. Принял нас чрезвычайно грубо, наговорил массу гадостей, сказал, что Александре Федоровне, Распутину и Вырубовой нужно поставить памятник, так как благодаря им настала революция, а у моей дочери, оказывается, имеется масса бриллиантов от митрополита Питирима, и тому подобный вздор, и окончил тем, что заявил: сделать для меня ничего нельзя. Когда же увидел мужа, то немного смягчился и сказал, что дело они разберут.

Второе посещение было у Переверзева, который заместил Керенского в министерстве. В первый раз мы его ждали два часа, потом нам сказали, что он пошел завтракать и больше не принимает. В следующий раз он был корректен. Я принесла два письма дочери (к сожалению, они остались у него). Он обещал старательно рассмотреть дело. Тем временем ко мне обращались офицеры, несшие охранную службу в крепости и видевшие меня во время посещений. Они выманивали у нас по четыре тысячи рублей и более, говоря, что за это передадут дочери еду, смогут хлопотать о ее освобождении или предотвратить бунты караула, но все это был обман. Один из них пришел вооруженный, обещался передать образок и письмо, но ничего не передал – деньги эти они пропивали и спаивали солдат, часто симулируя бунты, чтобы тащить еще больше денег.

В то время я обращалась еще к известному присяжному поверенному Николаю Платоновичу Карабчевскому, жившему тогда в своем особняке на Знаменской. Карабчевский принял меня очень сердечно и сочувственно, возмущался моим рассказом о постоянных вымогательствах якобы для облегчения судьбы бедной дочери. Он хотел начать об этом дело сейчас же, но по моей просьбе и по совету прокурора Каринского оставил это на время, так как последний и я опасались, что оглашение этого факта только повредит дочери. Каринский, однако, сказал, что он этого не забудет и это «большой козырь» в его руках. Прощаясь со мной, Н. П. Карабчевский заявил: «И если когда-нибудь представится случай, я сочту за честь громогласно защищать вашу дочь от всего этого ложного обвинения и этой клеветы».