Страницы Миллбурнского клуба, 5 - [46]

 Ее звали Хана, или Аня. До войны она закончила медучилище, поступила в мединститут и два года проработала больничной медсестрой в Виннице. Мобилизована в армию на второй день войны, получила «кубари» старшего лейтенанта. Она служила старшей медсестрой во множестве полковых, эвакуационных, хирургических, инфекционных и каких-то других госпиталей, названия которых нам сегодня уже ничего не скажут. Спустя десятилетия в ее рассказах о том времени доминировали ужасы войны и тяжелая изнурительная работа. И никаких побед.

Она вспоминала, как они «драпали-драпали». Вспоминала массовые измены. И как страшно было переправляться с ранеными через Днепр и через Дон под бомбами. Вспоминала хирургию без анестезии, гангрены и сепсисы без антисептиков, периоды полного отсутствия медикаментов и перевязочных материалов. И какое это было счастье, когда в 1943 году появился сульфидин.

В августе 1943-го, после контузии и после туляремии, которой она переболела при ликвидации эпидемии в Калмыкии, она стала вольнонаемной. И, наконец, перевелась в Орджоникидзе, в училище к своему довоенному жениху. Этому предшествовала романтическая предыстория с клятвами верности, розысками полевых почт и т.п.

Перевод в Орджоникидзе занял месяцы на хождение бумаг и несколько недель кружного пути по Военно-Сухумской дороге через Большой Кавказ, в Тбилиси, Цхинвали, снова через Большой Кавказ и, наконец, въезд в Орджоникидзе с юга в конце ноября 1943 года. Вскоре после этого я и был зачат.

Первые письма жене написаны короткими фразами, скорописью, почти без знаков препинания – так он писал, когда нервничал. Он тоскует и внушает себе и ей, что надо «жить надеждами».

29/VII 44 Добрый день родной мой друг! 2 недели что мы расстались с тобою<…> О себе могу писать, что живу в лесу. Пойдем сегодня в кино. Кино бывает здесь ежедневно.

31/VII 44 года Добрый день родная моя Ханочка! Сейчас я очень аккуратен: ежедневно пишу тебе письма. Пока у меня все без изменений. Сидеть без дела скучно но вероятно скоро тоже поедем в часть. Нас осталось уже мало. Остальные уже по частям разъехались. Остались со мной Агабекян, Гефт, Емельянов и некоторые другие. <…> Природа по сравнению с югом бедная: лес и лес. Нас отделяет расстояние в несколько тысяч километров. Часто снишься мне. <…> Остается только жить надеждами, что в скором будущем разгромим ненавистного врага и тогда заживем вместе и больше никогда не разлучимся. <…>

Он в резерве, в запасном полку. Место дислокации – северо-западный угол Эстонии, в 5 км южнее Силламяэ. С ним однокашники по училищу.

Легко себе представить, как выглядели те палаточные казармы. Большие армейские палатки, раскиданные по лесу. Внутри каждой – десяток дощатых топчанов вместо кроватей и снарядные ящики вместо тумбочек. Поверх топчанов – набитые соломой мешки и чиненные-перечиненные одеяла. Поверх одеял – плащ-палатки от сырости.

Постояльцы – кто сидит, кто лежит, курят, разговаривают. Атмосфера уплотнена табачным дымом и несвежими портянками. Разговаривают про размер аттестата[9], про то, что будет на обед, какое кино сегодня покажут. Среди актуальных тем должны быть также клопы и вездесущие мыши. И, натурально, женщины. Общий восторг вызвала молоденькая связистка при штабе полка.

Из писем проглядывают темы недавних однокашников. Очкалов рассказывал о немецкой оккупации, в которой он пробыл полгода. Агабекян – про их однокурсника Дубовицкого, который не на фронт поехал, а оставлен в училище преподавателем. Почему? Потому что приезжала в училище его мать и подкупила начальников.

Они прислушиваются к звукам отдаленного боя. Где-то там на передовой сейчас ранен или убит комвзвода. Может, это освободилось место для тебя. Молодые возбужденно-веселы. Люди зрелые молчат. Нет-нет да и проскользнет надежда: хорошо бы отделаться ранением и инвалидностью. Оторвет, допустим, руку, и ты через месяц дома.

Они обменялись адресами родных – на всякий случай. Очкалов обещал позаботиться о жене Каргера, если что, а тот – о матери Очкалова, в случае чего. Сидоров Иван Никитич из подмосковного города Рошаль, ближайший друг, тоже слово дал…

И всем им суждено погибнуть. Гефт и Печкуров погибнут в первых числах августа, Емельянов и Каргер – в один день, 17 сентября. Очкалова 14 сентября сочтут убитым, потом он воскреснет в госпитале после тяжелого ранения, потом погибнет безвозвратно. Остальные упомянутые будут убиты в 1945 году кто где – в Латвии, в Польше, в Венгрии. И Дубовицкий тоже.

1 августа полтора десятка лейтенантов переведены в 163-й стрелковый полк. Один из них тотчас подорвался на мине. Давид отнесся к этому отрешенно: мол, «судьба». Они пока еще замечают гибель товарищей. Но свои чувствительные струны они уже повыдергивали. Оставив лишь то, с чем жить легче, – сосредоточенность на деле и что-то вроде фаталистической веры в предначертанное.

3/VIII 44 Добрый день родная моя! Наконец-то мы прибыли в часть. Из нашей группы, выехавшей из училища, попали в этот полк человек 15. Как-то приятнее когда видишь знакомые лица. <…>Здесь здорово бьют фрица. Он отчаянно сопротивляется. Иногда попадаются власовцы – изменники Родины. <…> Печкурова наверно помнишь; он вчера погиб от мины. Он на передовой еще не был. Видишь судьба: если суждено и в тылу человек погибает.