Страна утраченной эмпатии. Как советское прошлое влияет на российское настоящее - [6]

Коммунистический парадокс

Из всего вышеизложенного есть одно следствие, которое можно назвать парадоксальным: очень похоже, что коммунистическая пропаганда имеет чрезвычайно мало шансов на успех именно у нас, в «постсовке».

Почему? Ответ прост. Исторически и содержательно «красная» пропаганда чрезвычайно эмоциональна и даже слезлива. В сущности, она вся и построена на эксплуатации чувства «братства» и той же самой эмпатии. Вспомним хотя бы текст самой популярной песни времен Октябрьской революции – «Варшавянки»:

Мрет в наши дни с голодухи рабочий,

Станем ли, братцы, мы дальше молчать?

В России 10-х годов прошлого века песня имела несомненный успех, звала людей на баррикады. Однако теперь, в 10-х годах века нынешнего, мы имеем народ, прошедший через долгое и целенаправленное «психическое моделирование» теми же коммунистами. И как теперь подействует на народ «Варшавянка»?

Никак, и это совершенно очевидно. Сегодняшний человек даже не поймет, о чем тут, собственно, речь. Мрет с голодухи какой-то рабочий… Ну и что? А какие, собственно, действия ожидаются от нас?

Современные коммунисты, трогательно привыкшие действовать «по старинке», от подобных вопросов, совершенно естественных для Новых Людей, ими же и выведенных, буквально теряются. А современным россиянам действительно непонятно, чего от них пытаются добиться россказнями о голодухе каких-то неведомых рабочих.

Увы, из этого видна и изначальная обреченность «голодовок» типа той, что затеял Шеин в своей Астрахани.

«Голодовка протеста» – это вообще по самой своей сути акция, целиком нацеленная на людей с развитой эмпатией.

«Человек голодает», «ему плохо», «у него, наверно, жуткая слабость», «он на грани смерти», «как это остановить?!» – вот какие мысли должны, по идее, давить на современников голодающего.

Однако у нас у всех в анамнезе – крики и плач полураздетых детей, замерзающих под окнами наших дедов. Почему на них не реагировали, мы уже давно забыли, но точно помним, что реагировать нельзя. Конечно, в этой ситуации никакие голодающие шеины не имеют ни малейшего шанса привлечь наше внимание. Лишенный эмпатии постсоветский человек просто в полном недоумении смотрит на Шеина, откровенно не понимая, чего этот человек хочет и зачем он это все делает. Смотрит недолго, а отвернувшись, забывает о нелепом голодающем навсегда.

Вспомним единственные по-настоящему массовые митинги последнего времени – Болотную и Сахарова. Чем они были вызваны? Что заставило массы выйти все-таки на улицы? Кому эти массы сочувствовали?

Да никому, и в этом заключается второй величайший парадокс нашего времени. Ни пытки беззащитных, ни убийства детей в «нулевых» и начале «десятых» не заставили выйти и сотую часть «новых сердитых».

А что же их спровоцировало? Абсолютно рациональная причина – комично-неправильный подсчет бюллетеней. С ошибками. В сумме должно быть 100 %, а по телевизору показали 146 %. Это непорядок.

У нас нет эмпатии, вот в чем дело. Мы не можем спорить с властью из-за ерунды наподобие человеческих страданий или слезинки ребенка. А вот арифметические ошибки – это другое дело. Это можно. За указание на ошибки в расчетах даже товарищ Сталин не расстреливал, а бывало, и награждал… Как ни странно, но на откровенно лоялистский («ребята, вы неправильно считаете!») характер «протестов» зимой прошлого года обратили внимание очень немногие.

Антиэмпатия

Люди с зачатками эмпатии в стране, где проявления эмпатии запрещены, естественно, страдают. Они вынуждены сопереживать чужой боли, чужому страданию, сострадать – но молча, никак себя не проявляя. Однако естественным образом в «совке» имелась категория вполне эмпатийных людей, которым вся эта ситуация нисколько не мешала. Они, таким образом, оказывались значительно лучше приспособленными к социалистической действительности, и соответственно, сама эмпатийная способность «выживала» и развивалась в «совке» в основном через них.

Речь идет о садистах.

Ведь что такое с точки зрения психологии садизм? Эта та же самая эмпатия, но с обратным знаком. То есть человек способен чувствовать, воспринимать дискомфорт, боль и страдания другого человека – но все это им на субъективном уровне воспринимается как удовольствие.

Садист в советском обществе от своей извращенной эмпатийной способности не страдал, а наоборот – мог или наслаждаться молча, или же присоединяться к травле (что поощрялось властью) и таким образом добавлять к своему удовольствию «новые градусы».

Человек с обычной эмпатией, переживающий страдания другого как свой личный дискомфорт, находился (и находится) в наших условиях в состоянии перманентной фрустрации – так как попытки «исправить ситуацию» «не приняты» или же прямо запрещены. В то же время садист находится полностью в «своей тарелке».

«Совковому» миру, как и любому другому, все же нужны были свои творцы, свои художники. Одновременно с этим никакое творчество невозможно без переживания сильных и ярких эмоций. Здесь у «совка» было перманентное затруднение, ведь один из самых сильных классов «социальных эмоций» – эмпатия – был в «совке» под запретом.

Однако выход был найден. Удивительно ли, что значительная часть «советской культуры» создана мастерами с более или менее ярко выраженными садистическими наклонностями? Наиболее, впрочем, ярко сие проявилось уже в постперестроечную эпоху.