Страна терпимости (СССР, 1951–1980 годы) - [74]

Он говорил, а она думала: «Да кому нужны ваши бумажки! Никому они реально не помогают.» В ней подспудно зрел бунт, как когда-то в юности, когда ее исключали из комсомола. Внешне она продолжала внимательно слушать Владимира Николаевича, согласно и покорно кивая, но почему перед мысленным взором мелькали картинки, совсем не относящиеся к предмету беседы. Иногда – во время обеденного перерыва – она выходила из здания прогуляться до скверика напротив Дома правительства, в центре которого возвышался огромный монумент Ленина, посидеть, помечтать на скамеечке при хорошей погоде. Возле постового у главного входа всегда толпилось человек шестьсемь: кто пришел за колбасой, кто принес левую работу или расчет за нее… Ей почему-то вспоминалось некрасовское: «…по торжественным дням, одержимый холопским недугом…».

Однажды в здание пытался прорваться подвыпивший пожилой мужчина. Он лез без пропуска, потрясая бумажками и крича:

– Какой тебе пропуск, сукин сын? Не видишь, я инвалид войны?! Сидят тут, понимаешь, отъели морды за наш счет… Мы вкалываем, а эти бездельники отгородились стенами да мильтонами от рабочего класса, окружили себя холуями да блядями и не доберешься до них! Ишь, цацы какие! Нигде правды не добьешься… Эх, мать честная, вас бы, паскуд, на передовую, посмотрел бы я, как вы в штаны наделали… Как воевать да работать, так мы! Как жрать да с блядями спать – так вы!

На подмогу к постовому, загородившему своим телом, будто амбразуру, дверь, прибежало несколько милиционеров из караулки. Они схватили всем скопом мужчину под руки и быстро увели.

В другой раз на ступеньках гранитной лестницы расположилась неопрятная, растрепанная женщина лет сорока с тремя чумазыми ребятишками. Одного она кормила грудью. К ней тоже подошли милиционеры, подняли ее на ноги, собрали в кучу ребятишек и всех быстро увели куда-то.

Ксения наблюдала этих людей с жалостью, зная уже, как бесполезны и наивны их попытки чегото добиться, даже тех, которым удавалось попасть на прием к одному из замов. Обычно это делалось по знакомству, за взятку или другую мзду – иногда через помощника, но чаще – через людей, занимавших более высокие посты. Соблюдалась видимость демократии, вроде любому простому смертному доступен человек, стоящий у власти. Обычно приемы заканчивались ничего не значащей, как ее и воспринимали нижестоящие организации, резолюцией на письменном заявлении просителя: «Разобраться и принять меры», «Прошу переговорить», «Поставить на очередь согласно действующему постановлению». Никто в дальнейшем даже не думал проследить за исполнением указания зампреда.

Картинки промелькнули и пропали. Ксения слушала ровную, доброжелательную речь – и ей хотелось верить, что Владимир Николаевич действительно желает ей добра, ей очень хотелось верить в это – и появлялось сомнение в собственной правоте, хотя душой, не выносящей несправедливости, она еще противилась, но разум, убаюканный дружеским участием Владимира Николаевича, уже готов был принять его совет.

– Пожалуйста, посоветуйте, что мне делать! – попросила она угасшим голосом.

Он будто ждал этих слов, потому что сразу заговорил твердо и по-деловому:

– Ну, во-первых, я сам сначала поговорю с Муратом Шохановичем, попытаюсь умерить его недовольство, сделаю упор на ваш опыт в работе, на ваши личные достоинства… Скажу и насчет помощника – по обстоятельствам. Если он не будет настаивать на своем решении, вам придется извиниться – и за сантехника тоже. С помощником я тоже сам переговорю… После позвоню вам.

Чувство благодарности переполнило душу.

– Я никогда не забуду вашу доброту, Владимир Николаевич, – она поднялась, – Спасибо вам огромное, – взялась за дверную ручку и вдруг совсем неожиданно у нее вырвалось: – Я… вы мне… очень нравитесь… Ой! – и она вылетела за дверь, едва не сбив с ног входящего посетителя.

Секретарша замуправляющего опять проводила ее любопытным взглядом, многозначительно поджала губы и подумала: «Тэ-э-кс, интересненько! Уж не шуры ли муры здесь – перед самым моим носом?»

На следующий день Владимир Николаевич позвонил ей – сердце заколотилось, как сумасшедшее, – и сказал, что все в порядке, что она может зайти к шефу и извиниться. «А с вас причитается…» – шутливо добавил он в конце разговора. Его шутку она восприняла всерьез, как руководство к действию. Все уладилось. Она извинилась и стала вести себя, как и положено секретарше – с сознанием зависимости своего положения. С помощником тоже все встало на свои места: он праздно порхал по зданию или смотрелся в зеркальце, она обеспечивала семейство шефа сантехниками и прочим обслуживающим персоналом.

Когда шеф с помощником уехали в командировку, она купила бутылку армянского коньяка и коробку конфет. Позвонила Владимиру Николаевичу и попросила его зайти, якобы у нее есть к нему дело. Он пришел, и она пригласила его в комнату отдыха шефа, там-де им никто не помешает. Он последовал за ней. На журнальном столике стоял коньяк и две рюмки.

– Вы что, Ксения Анатольевна? Я же пошутил. Не выдумывайте, пожалуйста! – он попытался выйти, но она встала в дверном проеме.