Страна Прометея - [84]

Но, Боже, тем тяжелее сознание, что страна эта далека и недостижима. И тоскующее сердце хочет найти успокоение в том, что его окружают холмы и горы, на которых расположен Город, подобный древнему венцу, вылитому искусной рукой Того же, Кто сотворил Страну Прометея…

1930, Прага

В сострадании всех живущих…

«…Примешивается печаль, что я лишен Родины. Но эту печаль я не хочу передавать другим». Деликатность Чхеидзе несомненна, а сила настоящей литературы такова, что высвечивает любую писательскую и человеческую фальшь. Бумага вытерпит все, но читательское сердце откликается лишь на правдивое чувство, вызывающее сопереживание. Вслед эмоциям идет мысль, разрушающая стереотипы, взывающая к своему и чужому опыту, заглядывающая в глубины памяти и ищущая исторической достоверности. В «Стране Прометея» она есть и соткана из любви и боли Константина Чхеидзе. Но разве не такова сама жизнь?

«Трамвай словно чувствует молодое веселье и мчится, мчится, разбрызгивая стальные скрипы, звоны и стуки колес. А вдоль линии трамвая идет дорожка. И по дорожке этой плетутся фигуры… Но тяжелее всего видеть сгорбленных столетних старух… многие из этих старух, что волочат ноги в стоптанных ботинках, вероятно, были сначала матерями, потом бабушками. Они во чреве своем носили будущий век. И вот, этот век пришел, он едет в трамвае… А бабушки могут не торопиться…Кому нужны они?».

Это из «Введения». Это – о неблагодарности, о недомыслии, об отбрасывании прошлого сытым и успешным настоящим. Но никто не знает, что будет завтра. Сегодня «время – деньги», а завтра – разлом истории, реки свежей крови, тоска по все убывающей человечности и понижающейся планке духовности и единения общества.

Чхеидзе было тридцать три года, когда он дописывал «Страну Прометея». И в два раза меньше, когда он впервые попал в наши места и навсегда, как оказалось, остался восхищенным зрителем этого «музея мировой истории». Бережность, с какой он касается любого его персонажа или экспоната, свидетельствует об искренности и восхищении. Но это все-таки не заметки восторженного путешественника. Здесь присутствует взгляд романиста, взрослеющего философа, уже прошедшего путями страдания с теми, кто утратил привычную Россию, а новую так и не узнал, оказавшись в эмиграции. И хотя он говорил в интервью чешскому журналу, имея в виду «Страну Прометея», что «первая часть была необходима как фон для второй», на самом деле эта первая часть прочитывается и воспринимается как тот бальзам для души, без которого она усыхает. Конечно, это и фон, но такой же, как будничная жизнь казаков в «Тихом Доне» Михаила Шолохова. Романе, поначалу называемом «кулацким», «белогвардейским», а потом, уже в 1965 году, получившем Нобелевскую премию. На торжествах в Швеции Шолохову сказали: «Ваше грандиозное повествование … ставит вопрос: что правит миром? Оно дает и ответ: сердце. Сердце человека, с его любовью и жестокостью, горем, надеждами, отчаянием, унижением и гордостью. Сердце человека, являющееся истинным полем битвы, всех побед и поражений, которые выпадают на долю нашего мира» (см.: Шолохов М. А. Тихий Дон. М., 1991. Т. 2. С. 807).

Несколько ранее, в 1958 году, лауреатом Нобелевской премии стал Борис Пастернак, чей французский вариант «Доктора Живаго» мог прочитать уже вернувшийся из Гулага в Прагу Чхеидзе. Роман о том времени и тех же событиях, что и «Тихий Дон» и «Страна Прометея». Затравленный властью Пастернак отказался от получения буржуазной премии, но остались его стихи «После грозы», датированные как раз 1958 годом:

Не потрясенья и перевороты

Для новой жизни очищают путь,

А откровенья, бури и щедроты

Души воспламененной чьей-нибудь.

Такой воспламененной душой был наделен и Александр Чхеидзе.

Во второй части «Страны Прометея» мы получаем недостающий материал для построения объемной картины послереволюционной Кабарды и Балкарии. Материал человеческий, «своего рода «роман-биография» одного выдающегося во всех отношениях кабардинца – Заурбека; его детство, юность, борьба за свой идеал, гибель. Его личная судьба переплетена с судьбой кабардинского народа в период гражданской войны».

Неординарность и многогранность кабардинского дворянина Даутокова-Серебрякова несомненна. В противном случае за ним вряд ли пошли бы люди, ведь тогда, как и сейчас, притягательной силой обладают не столько идеи, сколько их пропагандисты. Харизмы Даутокова-Серебрякова хватило, чтобы часть кабардинского общества, расколотого революцией, пошла за ним, чтобы имя его обросло легендами и вызывало споры еще и сегодня.

«Белый» Даутоков-Серебряков полагал, что «Ленин защищает дело, которое невозможно. Деникин защищает дело, которого уже нет. …русские, отдельные русские с их (как это называется?) с их идеологией дешевле России. И я считаю, что сейчас кабардинцы дешевле Кабарды. Поэтому, когда я иду через поле, усеянное трупами, моя совесть чиста…». Разумеется, он любил свой народ и во имя этой любви отказался от своей жизни, найдя смерть под Царицыном.

«Красный» Стрельников из «Доктора Живаго» тоже весь ушел в революцию, чтобы отплатить старому миру за все унижения и отмыть начисто печальные воспоминания, тоже впитал «всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость всю, во имя жалости выработанную безжалостность…» (выделено нами. – М. К.). Рядом с фигурой Ленина, без которой немыслим Октябрь 1917 года, «поднялся неизгладимо огромный образ России, на глазах у всего мира вдруг запылавшей свечой искупления за всё бездолье и невзгоды человечества» (Пастернак Б. Избранные произведения. М., 1991. С. 560).