Страна Прометея - [57]

Произошло это так.

Антикоммунистический фронт, державшийся на Тереке с июня по октябрь, был сломан и разбрызган. Часть восставших, находившаяся на востоке от Моздока, ушла в Дагестан. Другая часть, имевшая фронт против Пятигорска, выбирая дальние пути, перекинулась на Кубань. Войска Заурбека, охраняя огромный обоз беженцев, к середине ноября были уже в Баталпашинске – небольшом городке прифронтовой полосы. Согласно боевым правилам, впереди главной колонны отступавших войск двигался авангард. Согласно политическим правилам войны, впереди авангарда мчались клеветники, спешившие в центр, чтобы там, в штабах, кружках и в салонах многочисленных кумушек очернить Заурбека. Во имя справедливости должно отметить, что клеветники отделились от заурбековских войск лишь по минованию опасности встречи с отрядами коммунистов.

Таким образом, в то время как непредупрежденные газеты гремели славу тому, кто единолично поднял Кабардинский народ; кто не знал поражений; кто привел Добровольческой армии две тысячи кабардинских наездников – в это самое время, где-то там, в тишине закулисных шушуканий, зрела интрига. Напрасно Заурбек осаждал штаб Главнокомандующего телеграммами: они оставались без ответа. Тогда он послал Деникину посла с сообщением, что вслед за ним он выезжает для доклада. Деникин написал: «Ожидаю доклад».

Итак, Заурбек, окруженный свитой, прибыл в центр. По улицам центра двигались в таком порядке: впереди – Заурбек, стройный, сухощавый, широкий в плечах, узкий в талии, среднего роста. Справа от него двигалась улыбающаяся туча – Хабыж. Слева – я. А позади – для ради изумления народов – гигант Маштай и маленький Хазеша [59]. Хазеша – герой японской и мировой войн – носил на груди иконостас: четыре георгиевских медали, четыре георгиевских креста и еще две золотые медали за беспорочную службу в милиции. Говорил Хазеша хриплым командирским басом. Он даже на Заурбека позволял себе кричать. Усы Хазешины торчали сердито. Его усы были свирепее усов Вильгельма. Рядом с Маштаем, переросшим к этому времени сажень на вершок с небольшим, Хазеша казался старым ребенком. Это обстоятельство ужасно его сердило, и он не пропускал случая показать, что, в сущности, первый человек в Кабарде – это именно он, и никто другой.

Выйдя из приемной Деникина, Заурбек сказал:

– Какой замечательный бас у этого генерала! Я думаю, если он крикнет «смирно», так целая дивизия услышит… а может быть, даже корпус! Впрочем, – добавил он, – мы сегодня приглашены на бал. Там будут иностранцы.

Вечером, все пятеро, мы входили в залитый огнями зал, предназначенный для танцев. Вдоль разукрашенных зеленью и разноцветными флагами стен вытянулись ряды столиков. Распорядитель, краснощекий юноша в красно-черных погонах, с бантом национальных цветов, с изображениями черепа и костей на рукаве, указал Заурбеку столик в одном из дальних углов. Местонахождение стола не удовлетворило Хазешу. Он схватил распорядителя за рукав:

– Подожди, землячок, – всех, кто не принадлежал к кавалерии, Хазеша называл «землячок», искренно убежденный, что все они и есть землячки, – покажи нам стол получше!

И говоря так, он, немного отвернувшись в сторону, чтобы никто не заметил, где у него хранятся деньги, вытянул здоровенный бумажник, туго набитый и перевязанный красной лентой, снятой с какого-то убитого комиссара. Оскорбленный распорядитель обратился к Заурбеку с протестом.

– Хазеша! – крикнул Заурбек.

Хазеша, походивший в этот момент на змею, которой наступили на хвост, сердито посмотрел на распорядителя, спрятал бумажник обратно.

– Когда хотят оскорбить хозяина, – сказал он по-кабардински, – тогда ему предлагают деньги. Твоя душа, Заурбек, смирная, как воробушек!..

Между тем музыка играла, танцующие танцевали, сидевшие за столиком пили вино. Многие узнавали Заурбека по фотографиям, помещенным в газетах, подходили знакомиться, издали поднимали бокалы и пили за его здоровье. В двенадцатом часу, когда расступившаяся толпа пропустила Деникина с поклонами, но без рукоплесканий, когда воздух танцевального зала превратился в пустыню Сахару, а вино, как говорится, «сделало свое дело», к столику Заурбека подошла группа иностранцев. Это были французы. Впереди других шла дама с подносом в руке, в сопровождении знакомого уже распорядителя. Он выступал теперь в качестве переводчика. За ними, шаркая ногами по паркету, в штатском, но с военной манерой держать плечи, подошли французы. На подносе стояли пять бокалов шампанского. Француженка, поглядывая на Маштая, прощебетала несколько фраз и без особых размышлений протянула Заурбеку руку, норовя попасть прямо в губы, украшенные пушистыми усами, завернутыми в кольцо. Заурбек – он всегда был галантен – поцеловал французскую руку. Поцеловал и я. Но когда, вслед за мною, француженка протянула руку в сторону Хазеши, он отскочил, как волк, хвост которого попал в капкан:

– Ана сены… ана сены…[60] – только и мог выговорить возмущенный в своих лучших чувствах Хазеша.

Заурбек попросил переводчика извинить Хазешу:

– Хазеша воспитан в горах, а там не принято целовать дамские ручки.