Страна последних рыцарей - [64]

Г-жа Лапорт облегла в литературную немецкую форму «рассказ из Кавказских гор» — вспоминая о прошлом, от раннего детства до вынужденной эмиграции в 1921 году, художника и рисовальщика Халил-бека Мусаясул. Получилась очень живая и интересная книга. Автор — уроженец аула Чох, достаточно известного в истории Кавказа, и вырос в семье, всеми нитями связанной с Дагестаном, но не оставшейся в стороне и от влияния официальной России: дед рассказчика пал под Карсом в рядах русской армии, а отец служил в кавказском конвое императора Александра II и, позже, наибом у себя на родине. Однако стародавние дагестанские традиции полновластно господствовали в доме, и силу их автор живо испытывал на себе — иногда в самой неожиданной обстановке — и тогда, когда уже прошел русскую школу, и поучившись заграницей, стал европейцем. Так, в конце книги, рассказав об одном своем увлечении в Константинополе (эмигрантский Стамбул 1920 г.!) и о том, как он от него отделался, автор с удовольствием отмечает, что ничего в руках этой «Ксении Александровны», русской актрисы, голубоглазой, с капризным носиком, он не оставил: «Я уберег от нее, посреди этого замешательства, мое заветное сокровище, о котором она и не догадывалась: я не отдал ни страны в горах, ни тамошних мужей и жен, ни скал и каменистых тропинок, ни пастухов с несчетными стадами, ни оружия и коней, ни старых песен и преданий…» Всем этим, можно предполагать, «Ксения Александровна» мало интересовалась. Но не напрасно говорит автор с таким чувством и так торжественно о своем заветном сокровище: как раз ему-то и посвящена по существу вся книга. В ней хорошо отразился и патриархальный уклад дагестанской семьи, и живые еще отклики шамилевских времен, и своеобразные условия горской жизни вчерашнего дня, когда все еще насаждалась, по старине и по привычке, мусульманская обязательная премудрость в медресе (с любовью зарисовал автор профиль одного учителя — Мохаммеда из Согратля). А в это время уже готовились к борьбе другие дети той же страны, пускай немногие, приверженцы другого, новейшего ислама — революционного, марксистского. В книге живописуется, конечно, по преимуществу Дагестан консервативной закваски, притом в верхних его слоях, и о нем автор сообщает много яркого, простого, интимного. Впрочем, ни малейшей отрешенности от природных «масс» здесь, конечно, нет. Напротив, большой интерес представляют именно такие, из народной гущи выхваченные фигуры, как, например, старый служитель Рамазан с его обстоятельным рассказом о прежних, старых (языческих) богах (он их перечисляет) и о том, что с ними сталось после усвоения истинной веры; маленькая пастушка Билан — предприимчивая приятельница отрока-автора, предложившая ему как-то, к немалому его смущению, «поиграть в любовь» — украшенная зеленью и ветвями, в процессии, испрашивающей у неба дождя во время засухи; старый пастух Герги, героического, в глазах автора, склада — целый ряд охотников, наездников, рассказчиков, кровомстителей… Быть может, в заботе об иностранном читателе, отдана некоторая дань и намеренной стилизации: нукеры слишком уж часто пускаются вскачь, а ученые сокола взлетают в высь, чтобы ринуться на пернатую дичь. Впрочем, жизнь так и рисовалась, вероятно, дагестанскому барчуку, каким видимо, рос автор, и он лишь правдиво изображает свои переживания.

С достаточной свежестью и правдоподобием воспроизведены и ранние впечатления бытия, и рассказы, как грустные, так и радостные события семейной хроники: притом, с рассказом удачно сплетаются разнообразные элементы фольклора, например, известная песнь о Хочбаре гидатльском, «романтическом» разбойнике и, одновременно, певце: хунзахский нуцал (владетель) заманил его к себе, и уже готов костер, на котором его сожгут. Нуцал просил его спеть что-нибудь в последний раз; ему развязывают руки, и он поет, наигрывая на чонгуре, о своих разбойных подвигах, а потом внезапно схватывает двух малолетних сыновей нуцала и бросается с ними в огонь.

Автор, прежде всего, артист (интересен его рассказ об уловках, к которым он вынужден был прибегать в детстве, чтобы дать простор своей любви к рисованию: на это влечение косо смотрели окружавшие его мусульмане-староверы; зато поощряли ребенка работавшие в доме мастера-ремесленники); и человек почвы, предания. Был он, однако, свидетелем и событий революционного времени на Кавказе, и впечатления его, при всем бытовом, неполитическом, по преимуществу, их характере, не пропадут в будущем для историка. Вспоминает он с признательностью о первых, много обещавших днях горской независимости, о кавказском съезде в Ведено, о прибытии в Анди имама Нажмудина в сопровождении Узун-Хаджи и мюридов, распевавших гимны — незабываемые моменты, когда «страна эта, из многих гор и долин, была единой страной. Народ этот, из многих племен, был единым народом. И одна судьба связала их всех вместе воедино» (стр. 198—200). Сообщает автор и о личных встречах с Нажмудином, о большом полученном при этом впечатлении, и о «трогательной» подробности: имам собирался заказать автору свой портрет и заранее просил художника изобразить его бороду — в ней уже было достаточно седин — получше и почернее.