Страна политического убежища - [5]
Разумеется, нельзя утверждать, что под влияние британского свободного строя подпали все эмигранты. На таких людях, как Маркс или Бакунин, оно едва ли могло отразиться. Быть может, срединную позицию занимает Герцен. Он, так сказать, по долгу революционной службы продолжал ругать то, что называется буржуазной демократией. Но в последние годы жизни он в сущности уже был просто человеком независимо-либерального образа мыслей. Меньше он говорил о русской крестьянской общине и об особом будущем русского народа; все больше ценил достижения свободных стран, в первую очередь именно Англии. Еще поругивал лондонский «Таймс» за направление, но не мог без него обойтись. Ругал мировое «мещанство», но восторгался некоторыми его учреждениями, как, например, независимым английским судом. Как большинство эмигрантов Герцен до своего приезда в Англию почти никогда в свободных странах не жил. Воздух свободной страны на нем постепенно отразился.
Так было и впоследствии. Я сам имел возможность в этом убедиться на многих примерах. Убеждаюсь в этом и сейчас в Соединенных Штатах. Американские социалисты (имею в виду преимущественно выходцев из России - они, наверное, исключения не составляют) продолжают относиться вполне отрицательно к капиталистическому строю. Но они неизмеримо умереннее русских социалистов, воспитавшихся в России до 1917 года, и неизмеримо больше дорожат достижениями свободы в «буржуазном» смысле этого слова. Так действовала на приезжих и атмосфера прежней Франции. Действие британской политической машины оказывалось еще сильнее. Покойный друг мой Николай Чайковский за четверть века своего пребывания в Англии превратился из крайнего, близкого к анархистам человека в чрезвычайно умеренного социалиста, почти не отличавшегося от левых британских либералов. Думаю, что сейчас впечатление от Англии в этом смысле еще усилилось. Я не знаю и не могу судить о том, как в настоящее время работает английская военная машина, но английская политическая машина работает изумительно. В разгар самой страшной войны в истории в Англии полная свобода печати, всецело покоящаяся на внутренней дисциплине британских журналистов, на их сознании своего патриотического долга и своей ответственности перед родиной. Одновременно в Англии безостановочно и прекрасно работает парламент, почти никогда не вредя стране и правительству и очень часто оказывая им огромные услуги. Это вещь почти невероятная.
Тем не менее я и здесь не хочу писать идиллическую картину. Политическая жизнь эмигрантов имела много тягостных сторон. Не возвращаюсь к тяжелой материальной стороне их быта, о которой я говорил выше, хотя с этим отчасти были связаны и политические настроения. Что ж делать, человек устроен так, что ему не всегда легко восхищаться порядками страны, в которой ему живется крайне туго. Он теоретически понимает или, во всяком случае, должен был бы понимать, что приютившая его страна и ее порядки нисколько не виноваты в его лишениях и бедствиях. Но он видит перед собой сказочные богатства магазинов Бонд- стрит, Пятой авеню, рю де ла Пэ (на этой последней в Париже я сам когда-то видел выставленное в витрине ювелирного магазина ожерелье с надписанной ценой: 12 миллионов франков - в ту пору около полумиллиона долларов), - и свою ненависть к людям, покупающим эти ожерелья, он переносит на страну, на народ, на «буржуазную демократию».
На почве присущего эмиграции хронического раздражения создаются и те тягостные явления, которые мешают ее прямой политической задаче: политической борьбе с режимом, ее изгнавшим. Без такой борьбы эмиграция по существу теряет смысл, она превращается в простое обывательское «беженство». Между тем главные силы эмигрантов порою уходят на их борьбу между собою. Многие из них ненавидят друг друга больше, чем ненавидят людей, благодаря которым они оказались в изгнании.
Я это говорю на основании собственных двадцатилетних наблюдений. Но так было всегда и везде. И если бы разногласия между эмигрантами хоть были исключительно актуальнополитическими! Тогда они были бы, по крайней мере, нормальны в эпоху ожесточенной политической борьбы. К несчастью, в них личный элемент часто преобладает над идейным, да и личный элемент в большинстве случаев связан с событиями, давно ушедшими в невозвратное прошлое. Так большинство эмигрантов 50-х и 60-х годов прошлого столетия не могли простить друг другу взаимных обид 1848 года, о которых, пожалуй, уже и не помнил никто, кроме них самих.
Очень верно и метко писал об этой черте эмиграции его времени (и всех времен) Герцен: «Ни шагу вперед. Они, как придворные версальские часы, показывают один час - час, в который умер король... и их, как версальские часы, забыли перевести со времени смерти Людовика XV. Они показывают одно событие, одну кончину какого-нибудь события, об нем говорят, об нем думают, к нему возвращаются. Встречая тех же людей, те же группы, месяцев через 5-6, года через 2-3, становится страшно: те же споры продолжаются, те же личности и упреки, только морщин, порезанных нищетою, лишениями, больше, сюртуки, пальто вытерлись, больше седых волос, и все вместе старее, костлявее, сумрачнее... А речи все те же и те же...»
