Страна коров - [196]
– Правда?
– Да.
– Это все, что осталось?
– Вполне.
– Но их было две штуки!
– А, ну да. Ну, в таком случае, возможно, они – двойственное тяготение к конфликту и примирению. Эта парочка всегда вместе, понимаете? Мы склонны воспринимать их порознь. Но нет! Они суть одно и то же. И когда отделяем одно, с ним мы отделяем и другое. И потому отделяем мы как раз то самое, что позволяет нам функционировать как живым, чувствующим, размножающимся людям. Но если эти вещи отсечь, мы никогда не познаем потомства наших деяний – наследие, что мы бы могли оставить. Наследие, что никогда не перейдет к нам от бесплодного историка. Или бездетного администратора. Или неопубликованного романиста. Нам останется лишь труси́ть и дальше к своим неведомым судьбам, а в пыли за нами будет тянуться кровавая дорожка…
Я умолк – посмотреть, как мои слова тянутся в пыли. Доктор Фелч с любопытством глядел на меня. Выхватив салфетку из-под своего пустого стакана от мартини, я сказал:
– Выглядит так… – И, нащупав в кармане под наштанниками фломастер, пылкой, однако нетвердой рукой я нарисовал вот что:
– Видите? – спросил я.
– Что вижу?
– Слияние?
– Нет, не вижу.
– Вот, взгляните еще…
И фломастером я добавил несовершенный круг жизни:
– Дошло?
– Что дошло?
– Мы!
– Мы?
– Да, мы! Видите, доктор Фелч, это и есть ключ! Все сводится к тому, как нам определять это слово. Для кого-то оно будет религией, для других – расой. Для некоторых это будет нация, страна, государственное образование – а для кого-то еще это будет их семья или район, где они живут. Или их футбольная команда. Или окрас их любимой политической партии. Или пол. Или сексуальные склонности. Или даже какая-нибудь глубокая убежденность в противостоянии Северной и Южной Дакот. И да, для тех из нас, кто работает в общинном колледже, это запросто может оказаться нашей профессиональной принадлежностью…
– Ремеслом, которым мы занимаемся?
– Точно. Человек без мы – не человек. И потому мы их производим сами. Мы вкапываем эти вешки поглубже в землю, как мраморные столбы в прерии.
– Что есть нечто неизбежное, да?
– Быть может. Вот только для того, чтобы появились какие-то мы, также должны быть и они…
– Другой?
– Изгой.
– Рыжие коровы?
– Верно.
– Что скорбно глядят на других.
– Правильно. И все ж, если посмотреть на все эти поперечные срезы человеческого опыта – на любые поводы для изобретения еще одного мы, – проступает интересная штука. Видите ли, если сама культура есть общий опыт, создающий различные пласты культуры, возникает интересный парадокс…
И тут я перевернул салфетку и принялся рисовать круги на ее обороте. Один за другим рисовал я пересекающиеся трехмерные пласты человеческого опыта, что вносят свою лепту в наши очень личные понятия мы. Круг на круг на круг на круг на круг на круг на круг. Рисовал я непреклонно. Отчаянно я рисовал. Как одержимый, я всеми силами старался выразить бесконечные круги опыта, что составляют богатую культуру общинного колледжа Коровий Мык.
– Это религия Расти… – говорил я и рисовал несовершенный круг: – А это – духовность Гуэн. – Национальность. Раса. Пол. Страстно рисовал я всевозможные совокупности одну на другой, покуда вся салфетка не превратилась в собрание расползшихся чернильных клякс. – Вот это история про темноту, которую нам, бывало, рассказывали родители, – говорил я. – …А это – место на реке, куда отцы некогда водили нас удить рыбу…
И, зарисовав всю ее целиком, я поднял эти пересекающиеся круги так, чтобы их увидел доктор Фелч:
– Вот оно! – воскликнул я.
– Где что оно?
– Круги!
– Какие еще круги?
– Пересекающиеся пласты человеческой культуры. Все они тут. До единого. И среди этих кругов, вот тут, в самой середке, где сходятся все планы, – одна-единственная крохотная точка. Видите ее?
Я ткнул в точку пальцем. Доктор Фелч сощурился, чтоб разглядеть.
– Точка эта – каждый из нас. Среди бесконечных кругов человеческого опыта, видите, каждый из нас – сама по себе культура. Каждый из нас – одиночная культура, потому что нет второго человека, у которого с нами был бы один и тот же опыт.
– Что-то одиноко у вас как-то выходит.
– Для некоторых – возможно. А вот для кого-то это – освобождение…
– Среди однородности современной жизни?
– Да.
– Крохотный оазис в засухе?
– Да. Ибо вода есть всего-навсего собрание влаги, верно?
– Верно.
– Точно так же, как человечество есть всего-навсего пестрая коллекция людей, верно?
– Верно.
– Так не суть ли мы, стало быть, – то множество «я», что составляет мы в КОРОВЬЕМ МЫКЕ? Не сами ли мы суть зеница того ока, где все смыкается, образуя мы?!
– Не знаю… а мы таковы?
– Мы таковы!
– Таковы?
– Да, доктор Фелч, мы таковы!
И тут я сложил салфетку и запихнул ее в карман ко всем остальным.
– Ладно, Чарли. Поверю вам на слово. С учетом того, как уже поздно, мне придется просто поверить вам на слово – в том, что это и впрямь секрет искупления Коровьего Мыка. Что в этом действительно содержится метафорическое значение всего.
Я кивнул.
– Но, Чарли?..
– Да, доктор Фелч?
– Где же чертова еда?!
– Какая еда? Вы про сено в колоде?
– Нет, Чарли, еда, которую вы нам всем сегодня вечером обещали. Мясо без овощей. И овощи без мяса?
