Страна Гонгури - [3]

— Вы слышите — идет бой. Там умирают за нас товарищи рабочие: что скажут они, если мы скроемся в этот час? Бесспорно, что каждый из нас ценен для будущей борьбы — но гораздо большая ценность и главная сила партии, это вера в нее народа. Разбитую организацию можно воссоздать — но потерянную веру уже не вернуть. Потому, ради будущего успеха, мы должны разделить судьбу восставшего народа — какая бы она ни была.

И никто не мог возразить Вождю, хотя каждый понимал, какая будет расправа — лишь немногие, выбранные по жребию, должны были скрыться, чтобы снова затем возглавить борьбу. Вождь был наравне со всеми — и ему выпало остаться. Сразу несколько из уходящих товарищей поспешили предложить свое место — но Вождь велел уже нести оружие, чтобы всем идти на баррикады, когда пришло известие, что враг отступает. К вечеру все было кончено — сам генерал-фельдмаршал, светлейший князь и брат государя, командующий гвардией и столичным военным округом, успел застрелиться, всех же прочих высоких чинов подняли на штыки и выбросили из окон обозленные революционные матросы и солдаты, взявшие штурмом Главный Штаб; лишенное воинской силы правительство во главе с государем было арестовано в собственном дворце.

— Но не захотел враг мира! — заканчивал рассказ товарищ Итин — не признали паразиты за народом трудовым его свободы. Надеясь порядок старый вернуть, призвали в помощь себе всех буржуев заграничных, эксплуататоров заморских, и даже тех из народа, кто темен еще правду нашу увидеть. Три года уже война идет страшная — но сломили наконец мы вражью силу в долгой битве на Шадре-реке, и совсем разгромили на Июль-Корани. Близко уже победа — и скоро настанет новая жизнь. Новая и прекрасная — потому что ничто не может быть лучше для трудового народа, чем коммунизм на всей земле!

Лишь один боец в отряде шел не в строю. Он плелся позади, вскинув на плечо винтовку; на привалах он последним молча протягивал миску кашевару и, получив свою порцию, ел в стороне от всех, не подходя к общему кругу, освещенному костром.

— Он в плен врагу сдавался, шкуру спасая — говорили бойцы — кто же в бой с ним пойдет, после такого? Шкура — он шкура презренная и есть!

Гелий еще не видел живых врагов. Они представлялись ему, как на плакате «Допрос красных партизан»: мерзкие, сивые, хмельные и гнилозубые хари с сигарами, в белых погонах и золотых аксельбантах — или вообще даже не люди, а что-то вроде грязных животных, отчего-то мохнатых и пятнистых. Сдаться таким в плен было много хуже, чем погибнуть в бою — и Гелий, хотя единственный из отряда, кто не был на фронте, хорошо знал, как надлежит поступать бойцу революции даже в самом последнем случае:

Враги подступают все ближе.

Команды доносятся, крик.

Три пули последних в обойме,

И жизни осталось — на миг.

И кто-то кричит: сдаюсь я!

И — вверх с белой тряпкой рука.

Предателю — первая пуля!

Предатель — гаже врага.

Видны уж чужие погоны.

И острые жала штыков.

Без промаха — второй патрон свой

В орущие морды врагов.

Вы память о нас сохраните —

Мы пали в неравной борьбе.

Прощайте! За нас отомстите!

Последняя пуля — себе.

Отряд шел по полям и дорогам, заходя в деревни и села; если первые дни больше занимались пропагандой, организовывали беднейших в комитеты и артели, учили крестьян грамоте, лечили, даже помогали в полевых работах — то когда урожай созрел, главным и самым важным делом стала заготовка хлеба для городов. Однажды пришлось отбиваться от налетевшей из леса банды; встретив дружный отпор и оставив несколько мертвых тел, нападающие так же быстро исчезли. В отряде один из бойцов был ранен пулей в живот и в тот же день умер — его похоронили тут же, в поле у перекрестка дорог, поставив столбик со звездой, над которым комиссар произнес короткую речь. Еще двое были ранены легко — перевязавшись, они шли дальше в одном строю со всеми.

Когда-то здесь были хорошо обжитые края, но теперь всюду можно было видеть запустение: поля заросли травой и сорняком, никто не ездил через провалившиеся мосты и не чинил размытый ливнями тракт. Только что закончился август, жаркий и грозовой; настали первые дни осени — теплые и сухие. И это было хорошо — будет хуже, когда начнутся дожди, и ноги станут утопать в грязи, липнущей комьями к сапогам. В небе летели птицы, тянувшиеся стаями на юг.

— Скоро на месте будем — сказал товарищ Итин, достав из полевой сумки карту — шире шаг!

Это было обычное село, какие раньше много раз встречались на пути. Дорога переходила в единственную улицу, по сторонам которой были разбросаны дома, отгороженные заборами; с открытой тыльной стороны виднелись огороды; посреди возвышалась церковь с покосившимся крестом. Улица была пуста, однако из-за оград на подходивший отряд настороженно смотрели множество глаз; женщин и детей на виду не было.

— Что баб и малых прячете? — весело выкрикнул товарищ Итин, шагая впереди отряда — не бойся, мы свои, не белопогонники, не обидим. Айда все наружу — разговор есть!

Отряд остановился. На пустом месте возле церкви — потому что там единственно был простор. Стали собираться крестьяне. Заросшие бородами, все они казались Гелию на одно лицо. Иные были одеты в потрепанные солдатские шинели со старательно споротыми погонами. Женщины в низко повязанных платках держались позади, прижимая к себе детей. Когда все собрались, Итин начал говорить речь, которую Гелий слышал уже не раз — в деревнях, где они были раньше; однако он слушал с восторгом и вниманием — потому что слова эти были столь пламенны и правильны, что не могли оставить равнодушным любого, кто только сам не принадлежал к врагам, эксплуататорам и паразитам. А крестьяне молчали — на лицах их нельзя было прочесть никакого ответа.