Страна Эмиграция - [4]

Боря Е*** — религиозный сектант, не помню какой секты, с которым я некоторое время приятельствовал в моем родном Орехове. Он мне казался загадкой — как можно верить в эту ерунду и ставить на карту то, что я считал единственно возможным способом уцелеть в не слишком приветливом обществе?

Но он нравился мне своей непохожестью на других, он не курил не пил, сторонился того, что составляло главную цель моего досуга (см. Городок — «Кадры решают все»), и в тоже время я чувствовал в нем такой стальной и несгибаемый характер, которому я мог только тихо завидовать, так как себя считал скучным и ничем не интересным середнячком.

Боре грозили серьезные осложнения — его возраст уже подходил для армии, куда вовсе не желал попасть по идейно-религиозным соображениям — и поэтому твердо решил пострадать за веру, но в армию не идти. Какое-то время казалось ему повезло — его освободили «по зрению», но он чувствовал, что это только временная передышка и в военкомате, скоро или нет за него возьмутся всерьез (он никогда и ни от кого не скрывал своей веры и своего отношения к институтам власти).

Гораздо позже в моей жизни промелькнула другая и еще более невероятная личность — назовем этого человека Фредди — так он не был похож на рядового жителя страны Советов.

Не помню, кто впервые ввёл его в мой дом — это было время, когда я обрел полную свободу — родители были в очередной заграничной командировке, бабушка на всё лето с гаком уехала к сестре в Ленинград.

В это время я переживал период безумной влюблённости в Иру Г*** (всю мою жизнь меня сопровождало это имя — достаточно сказать, что мою первую и вторую жену звали Ирами). Она водила меня за нос, я страдал и «… в честь ее задавал попойки, всех французским поил коньяком…». Французского не было — угощал болгарским, но компании собирались часто и самые разносоставные, лишь был бы повод пригласить её с подругами.

В одной из компаний как то сразу возник Фредди. Он был старше всех нас, а может быть так нам казалось, из за его необычного поведения. Он был гостем и одновременно казался хозяином — так отстранено, независимо и уверенно держался. Кем он был и откуда взялся никто не мог сказать, также было совершенно неизвестен род его занятий. Он всегда был при деньгах, хорошо одет и его странным связям — иногда он приходил в компанию с каким нибудь полуизвестным или почти известным артистом, приводил девочек из Большого театра или из сборной по плаванию — мы только тихо завидовали. Он точно не был фарцовщиком, но мог при желании достать всё, что угодно, от подержанного джипа за разумную цену до сказочной красоты серебряных украшений. На какое-то время он прижился в моей квартире и было похоже, что он так и жил передвигаясь по планете по своей особой траектории. Как то в разговоре, когда разошлась очередные гости и мы вдвоем сидели на кухне он приоткрыл свой кредо.

«С Советской властью — сказал он — я ничем не связан. Она существует сама по себе, а я нахожу ниши, там, где она меня не достает».

Продолжение было совершенно в духе Остапа Бендера.

«Я уважаю законы этой страны, пока они не мешают мне жить — если будут мешать, придется поискать другое место для жительства…»

Я совершенно не помню, как исчез он из моего круга. Помню только смесь удивления и недоверия — значит можно не ходить ежедневно в «контору» и неплохо жить…

Дальше — больше, все новые и новые случайные встречные и знакомые жили, как я выяснил в стороне от проторенных и разрешенных путей.

Старший сотрудник нашего института М***, который ухитрялся не потерять работу, хотя был одним из тихих героев «сопротивления» и не было ни одного диссидентского деятеля, которого он не знал бы лично, ни одной петиции, в составлении которой он не принимал бы участия. Был ли он тайным агентом или просто везунчиком — трудно сказать, всё зависело от его дальнейшей судьбы о которой я ничего не знаю.

Наши приятели — свободные и полузащищенные своим мнимым или подлинным сумасшествием художники с Малой Грузинской — это был вообще особый мир, мир в котором презрение к хождению в «контору» достигало уже запредельной степени, а движение против движения было обязательным. Среди них были всякие — и тихие, преданные только живописи подвижники вроде покойного Саши Горохова и ненавидящие все вокруг бунтари одиночки рвущиеся за кордон, как сгинувший в Америке наш приятель Шнуров, живущие за счет противоположного движения полу-жулики и действительно сумасшедшие, организовывающие в тихих квартирах где-то в Отрадном ЕМЦВ — Единый Мировой Центр Вселенной.

На каком-то этапе наши пути пересеклись даже с подлинной знаменитостью — Зверевым.

Он сидел в подвале Малой Грузинской, комнате отдыха — распивочной — складе во время одной из выставок, уже пьяный и по-русски безобразный и одновременно делал несколько дел: общался с обступившими его тогда еще не слишком многочисленными почитателями, организовывал кого-то за водкой и предлагал моей жене нарисовать её портрет. Ира отказалась, она не могла терпеть российского пьянства — а может быть сегодня её портрет висел бы в Лувре.

Я удивлялся и наверное внутри завидовал этим людям, но сам предпочитал уже другие варианты — стабильная и желательно непыльная работа, диссертация, пост старшего научного и обеспеченная старость в конце жизненного пути.