Страх - [20]
А выходить за ограду «замка» было строжайше запрещено!..
— Хочешь, свободно послушаем «Свободу»? — включив приемник, спросил меня муж.
Я согласилась: ведь — границу пересекли!
А из приемника донесся знакомый рев! Те же глушилки и той же силы, что и в Москве. Заслышав этот мощный и плотный рев, кто бы не сделал выводов? Но не я, не я. Я легко поверила мужу, что советские глушители заполнили эфир и что из-за них слушать передачи на русском языке и в Австрии довольно затруднительно.
В нашей «австрийской» комнатке стоял такой рев и такой гул, будто бы колонны танков шли в наступление.
Они продолжали говорить со мной языком привычной мне системы, а я лепетала на своем жалком личном языке…
На рассвете мы прибыли, как сообщили мне, — «в Лод».
Когда мы спускались по трапу, мне в голову ударил запах цветущих цитрусовых. Свобода, Земля Обетованная, исполнение надежд… Если бы — так!..
Почему я поверила на слово, что мы прибыли «в Лод», а вот своим ушам, заслышавшим знакомое, по стольким годам жизни привычное — глушилки, — отказывалась верить?
Иногда мне кажется, что переезд, Израиль — это все только в моих искаженных представлениях, а на самом деле я давно в больнице. В таком случае «Парни, парни, это в ваших силах» — напевает под дверью врач или санитар. И никуда мне не выпрыгнуть. Что может сделать человек, привязанный к больничной койке?
В таком случае я больна Израилем, Израиль — моя мания, моя навязчивая идея. Да, но дом! Жизнь с мужем и сыном! Что ж, в таком случае, может, и это мне только кажется. Нет, нет… Такое казаться — не может. Когда у нас дома нет обеда, это мне казаться не может. Такие будничные конкретные подробности. И когда сын мне дерзит, мне это тоже казаться не может. Допустим, мне кажется, что с приятелем он говорит на иврите. Но мне-то он дерзит по-русски. «Ты ведь знаешь, что я плохой», — говорит он с вызовом. И усмехается. Невозможно, чтобы это было в больнице.
Больница? Нет… Больница — это мое будущее, это, так сказать, в перспективе. А пока что я сижу на тахте, прикрывшись домашним пледом.
Какие, однако, фантазии рождаются от одиночества, от тишины!
Несомненно одно: в руках у психологов, когда они садились в машину, был журнал «Огонек».
Сама о том не подозревая, я выступила перед комиссией. Врачей. Да, я выступила перед комиссией врачей, в этом уже нет никаких сомнений. «Встреча» состоялась в так называемом клубе. В зале было всего несколько человек — слишком мало для «встречи с читателями», но для консилиума вполне достаточно. Я начала читать. Собравшиеся смотрели на меня пристально, остро и в то же время с каким-то особенным, профессиональным безразличием. Им неважно было, что я читаю. Вообще встреча была пустой проформой. Однако я заставила себя думать, что передо мной читатели, любители стихов, — иначе как же я смогла бы читать?
Почему я вообще согласилась на эту встречу? Было инстинктивное желание что-то улучшить, повернуть, поверить, что я — в Израиле. И стихи я читала, обращенные к Израилю: вот, дескать, взгляните! Я-то к вам — всей душой, и строчки у меня — вполне разумные!
Но чем дольше я читала, тем все более колючими становились глаза собравшихся. Если бы кто-нибудь улыбнулся! Если бы меня о чем-нибудь спросили!
Нет, никто не улыбнулся и никто ни о чем не спросил.
И напрасно было чего-то ожидать — хорошего, доброго, непредвиденного. «У нас никогда ничего не случается». Сбывались, сбывались эти слова! Сбывался весь опыт жизни.
Когда мы с мужем возвращались домой, шедшие за нами по пятам незнакомые люди громко говорили:
— Даже врачи пожалели.
Пожалели? Как это понять? Пожалели — то есть не схватили тут же на месте? В таком случае действительно пожалели. Дали отсрочку. Не увезли… Ничего мне не сделали… Только смотрели. С пристальным, цепким вниманием смотрели!
Можно ли так жить? И ведь никто не поставил в известность, что вместо любителей стихов соберется комиссия врачей. Но я догадывалась… Да, я заранее предчувствовала это! Я не хотела ехать. Я не хотела выступать. Но ведь, согласитесь, сидеть дома — всегда, в неизвестности, в ожидании — тоже невмоготу… Страхи усиливаются.
Да, мне ничего не хотят объяснить, но дышать не дают.
Гражданин пенсионер бессменно дежурит под окном. То прохаживается по дорожке, то сидит у подъезда. Мне скажут: «Он выходит из дома просто так, подышать воздухом». Нет, ничего подобного! Просто так — незачем бессменно находиться под моим окном. Может быть, он ждет, когда я, наконец, разобью стекло — и тогда можно будет с полным правом увезти меня в больницу. Или совершу какие-нибудь иные поступки, опасные для окружающих. Вот он и маячит под окном, и ждет, ждет.
Муж любит разговаривать с ним. О чем они говорят вдвоем, когда я вижу их под нашими окнами, но голосов не слышно? Не знаю, но можно догадываться… Можно предполагать…
Только почему же все это так долго? Ведь если меня надо убрать, то совсем ни к чему эти долгие четыре года.
