Страх святых - [4]

– А я биться иду только из-за прощения всех грехов и ради райского блаженства, – поделился Пьежан.

– Ну, хватит. Слышали уже тысячу раз, не надо сначала начинать, – прервал его Анрис. – Не из-за этой глупости, надо на войну идти. Райское блаженство перестаёт быть желанным, когда жрать нечего или долгов выше крыши, что того гляди в темницу за них упекут. Поэтому и приходится топать к гадким язычникам за богатством!

– А как же гроб господень? – удивился Пьежан.

– А это меня волнует в последнюю очередь, – отрезал смуглый усач, доедая свою похлёбку.

– Ну, всё-таки что не говори, а прощение грехов с райским блаженством вещь не последняя, – многозначительно заметил тридцатилетний Леу. – Кому охота после жизненных тягот мучица ещё после смерти в аду, причём вечно?

– Не знаю, чего нас ждёт после смерти, но жизнь мне хочется прожить как можно безбедно. А богатство нас поджидает только тогда, когда захватим Мукаддас, – заметил темноволосый Осагон с перебитыми верхними двумя зубами. Наследие, оставшееся после многочисленных попоек и последующих драк.

– Ты ещё доживи до него. Тебе крупно повезёт, если ты сможешь подступить к святому городу, не загнувшись от чёртовых болезней, провались они в преисподнюю.

Уже столько народу умерло, у утолийцев я слышал, что замучились хоронить, и у гермийцев дела не лучше, вчера только тринадцать закопали, прям на дороге на моих глазах. Не дай бог до нас это зараза доберётся… – сказал кривоносый воин, тут же возведя руки к небу, за ним повторили все остальные.

– Да-а… подохнуть раньше времени не мудрено! К тому же завтра с самого утра предстоит первая настоящая битва, – едва не шёпотом произнёс Пьежан, не достигнувший ещё и двадцати пятилетнего возраста.

– Верно брат, завтра предстоит горячий денёк, может статься, не увидимся больше.

Хотя до ужаса не хочется отдавать богу душу в первом же сражении, – покачал головой беззубый забияка.

– А по мне, так наплевать, что там будет. Убьют, так убьют. Мне терять нечего. А жив останусь, тоже радости мало, – вдруг проговорил до селе молчавший Арамон, чем обратил на себя сразу все взгляды.

– Ты что такое говоришь, дружище? Жить всем хочется, хотя и непросто это в наше время, – возразил Леу.

– Меня жизнь особо не жалела, поэтому я не буду горевать, если потеряю её, – отозвался человек со шрамом.

– Что же такого случилось с тобой, если ты можешь сказать подобные слова? – удивлённо спросил Храбор.

– А я устал от жизни, – отрезал Арамон.

Никто из присутствующих более не решался задавать ему дальнейших вопросов. Кто-то налил в глубокую чашу вина, пустив её по кругу.

– Вы как хотите, а я отправляюсь спать, – сообщил всем позёвывая Леу, поднявшись с походного табурета.

– Пожалуй, я тоже, – присоединился к нему Анрис. – Надеюсь, завтра не будет проклятых дождей, – растаяли его ворчливые слова.

Постепенно вся компания стала расходиться под шатёр.

– Да, надо выспаться перед боем, завтра силы нам пригодятся, – промолвил Осагон.

– А чтобы они были, надо обязательно помолиться создателю перед сном, – поделился блондин.

– У нас тут стая братьев миссионеров обретается, вот они пусть и молятся. Их, господь скорее услышит, чем нас, – отмахнулся рыжий уходя.

Вскоре остался один Арамон, он ещё долго смотрел в ночное, полное звёзд, бесконечное небо. На сердце у него царила такая же бесконечная пустота сравнимая с отрешённостью.

Земля, охваченная агонией и столпотворением, задыхалась от хаоса, поглотившегося своей кровожадной, прожорливой, ненасытной пастью. Всё вокруг звенело, стонало и кричало от безудержной и беспощадной битвы, разверзшейся под серым, безмятежным небом. Две армии, столкнувшись друг с другом, яростно резали, кололи, рубили направо и налево, уничтожая всё, что попадалось на глаза. Повсюду стоял, разносясь во все стороны, оглушающий звон мечей, сабель, топоров и клинков.

Раздавались вопли и крики воинов, утопавших в клубах пыли, поднятых копытами коней, беспрестанно ржущих, поднимавшихся на дыбы. Убивали не только люди, и их скакуны ненамеренно, оказавшись в общей свалке, давили копытами, не разбирая ни чужих, ни своих. На пеших воинов падали всадники, поражённые вражеским копьём или мечом, падали мёртвые и раненые, безголовые, либо пронзённые в самое сердце тела, неспособные удержаться в сёдлах. И падали сами лошади, придавливая мощным туловищем каждого застигнутого врасплох. Ужас и кровь заливали сейчас оружия, тела, траву, лица, окрашивая всё и всех в единый красный, с ума сводящий цвет.

Но те, кто остервенело рубил и кромсал, всаживая холодные, незнающие жалости стальные лезвия орудий в шеи, ноги, животы и сердца врагов – уже просто не обращали на этот цвет, заливавший их глаза с одеждой, никакого внимания. Они орали и рычали, с безрассудством таращась на противостоящих им. А когда в бою теряли оружие, то голыми руками впивались в горло врагу, чтобы выжить, получить трофей и дальше биться. В этом установившемся безумии уже никто не разбирал течение времени, для всех существовала лишь одна данность, убить как можно больше противников, прежде чем тебя уложат самого. Поэтому рубились светоносцы с бутарами гневно, бешено, беспощадно размахивая мечами во все стороны. Поэтому трава под их ногами уже давно принявшая красно-бурую окраску была усеяна смертными, искалеченными, израненными телами их воинов и их врагов. Пир для воронья со стервятниками готовился не на одну неделю… А это торжество смерти, всё продолжалось и продолжалось, сопровождаемое бесконечным звоном стали о сталь.