Страх, который меня убил - [8]

Навечно. Я жил своей любовью совершенно открыто. Это было скорее отчаяние, чем равнодушие к окружающим. И понимал, что семья стала рушиться, что никогда она уже не станет домом, спасающим и укрепляющим.

С этого момента началась моя жизнь на улице, как я определил это состояние. В гостиничных номерах, в случайных квартирах, на дежурствах и так далее. Страх вновь стал определяющей нотой моего поведения. Унизительное поддерживание статуса примерного семьянина, фальшиво-беспечная болтовня с женой. Такие же фальшиво-расторопные попытки услужить великому тестю. А с другой стороны — постоянный поиск разомкнутых временных рамок, позволяющих прыгнуть в машину и улететь в сторону совершенно противоположную, не боясь свалиться в кювет или просто попасть в случайную аварию. В моем случае страх имел амбивалентное значение. Он уничтожал защитные силы моего тела и сознания, но был сладок и притягателен, как наркотик, темный, восхитительно острый морок. У этого страха был еще один источник энергии. Обоюдная беспощадная ревность. Я ненавидел человека, который был мужем этой женщины. Ревнивые фантазии уносили меня на немыслимую орбиту зла. Я мучил свою любовь иезуитскими способами.

При ней я постоянно пребывал в депрессивном расположении духа и не упускал малейшей возможности уколоть или ударить ее своей ревностью.

В свою очередь я получал в ответ заряд ревности не менее мощной и опустошающей. Встречи были теплы и человечны. Расставания превращали нас в воюющих чудовищ. Наши глаза светились мертвым светом, мы скалили зубы, как матерые хищники. Мы были готовы убить друг друга.

Наверное, смерть кого-то из нас, в самом деле, была бы избавлением.

И кто-нибудь уцелел бы. Но не уцелел никто.

Ужас ситуации заключался в том, что агрессивно настроенная масса сотрудников, наши семьи, даже просто близкие люди были пассивны и напуганы размахом, казалось бы, тривиального служебного романа.

Никто не дал совета. Никто не встряхнул меня, как щенка за загривок.

А муж моей любовницы был давно ею сломлен и любил ее обреченно и жертвенно. А так бы врезал бы пару раз по рогам обезумевшей самке — глядишь, дело бы повернулось по-другому. Жалко, смертельно жалко, что у меня не было отца, не было старшего брата, которые бы не стали сюсюкать со мной или предпринимать попытки преодолеть мой гонор. Они вышли бы на прямой, мужской, тяжелый, очищающий разговор. Или — по зубам. Да не раз. Я уверен, что это спасло бы меня.

Но Небесам виднее. Они распоряжаются нами по своему усмотрению. И в их действиях бесполезно искать конкретный смысл или определяющий вектор. Не для наших нищих умишек промысел горний. Я был слабым деревом. Мне нужна была мужская серьезная опора. И на непростительный мезальянс со своей женой я пошел именно по этой причине. Я искал опору в чужой семье. Я мог бы обрести ее, но сам разрушил эту возможность. И к ужасу своему, понял, что моя зависимость от любовницы определяется именно тем, что я нашел в ней какую-то видимость защиты от окружающих меня страхов. Глупая и непростительная ошибка — спасаясь от множества страхов, пребольно бьющих, кусающих меня, но оставляющих надежду остаться в живых, я приобрел страх такого масштаба, который просто не вмещало мое сознание. Этот страх повис надо мной черным облаком, заполонившим небо до самого горизонта. И не было просвета между черной полоской земли и черным подножием облака страха. Оставалось дожидаться, когда оно закружится бешеным водоворотом, потемнеет еще пуще, соберет свои немыслимые силы и метнет в конце концов ртутно-белую молнию в мое издерганное сердце. И грома я уже не услышу.

Но развязка приближалась долго. Казалось, она никогда не наступит.

Мы жили открытой жизнью. Утром я заезжал за любимой женщиной, и мы ехали в институт. На первых порах высаживал ее метров за триста от центрального входа и подъезжал к стоянке как ни в чем не бывало, думая, что мир вокруг так же слеп и глух, как и я. Но суть этой женщины была в том, что она не терпела унижения перед людьми.

Скрывать что-то, таиться она физически не могла. И меня приучала к этому. Ее гордость за содеянный грех, ее отчаянное бесстрашие и бесшабашность отчасти передавались и мне. Вскоре мои жалкие попытки что-то скрывать были пресечены таких градом насмешек и презрительных замечаний, что я отказался от попыток прятать голову в песок, пытаясь заляпать очевидное отвратительной смесью лицемерия и лжи.

Так что мы стали вместе подъезжать к фасаду нашего гадюшника. Она таскала меня по ресторанам, знакомила со своими подружками. Она отучала меня от суетливости и убогого крохоборства. Она просаживала на меня всю зарплату. Фактически я был альфонсом, потому что палец о палец не ударил ни разу ради устройства наших темных дел. Место встречи, транспорт, еду обеспечивала она, а не я. И я не казался себе подонком или сволочью. Я воспринимал все как должное. Как жертву, приносимую за грех развала моей семьи и разрушение моего сознания. Однако именно этот человек, видя мою незащищенность, заложенную во мне на генетическом уровне и активированную детскими и отроческими страхами, пытался всеми силами воспитать из меня хотя бы не героя, но отпетого расчетливого циника. Она доказывала простыми примерами, как можно перенастраивать людское сознание, использовать его или нейтрализовать, если первое невозможно. Она специально при мне таскала в кабинет шефа дорогостоящие букеты. Стала постоянной пациенткой, а потом и подружкой его жены, которая консультировала у нас в клинике отоларингологичесих больных. У нее была масса связей в самых различных местах, вплоть до милиции и КГБ. Одна несчастная барышня, рискнувшая оскорбить меня, была уничтожена на моих глазах самым иезуитским образом. У нее просто была сорвана поездка за границу, к которой она готовилась несколько лет. В известных органах ей сказали, что документы ее потеряны и находятся неизвестно где. И все. Тишина. Вступая в борьбу за свое достоинство моя любовница, а фактически жена, не щадила никого, была изобретательна и дьявольски хитра. В ней неимоверным образом уживались удивительная нежность и тяжелая мужская раздумчивость. Хватка ее была железной. Многие люди просто боялись ее и предпочитали помалкивать, когда она находилась рядом. Другие безмерно уважали и поклонялись ей. Она была очень проста в общении. Многим реально помогала по жизни. Вечно кого-то куда-то устраивала. Спасала чужого сына от наркомании, одалживала деньги санитаркам-алкоголичкам, которые считали за честь вернуть ей занятые перед запоем деньги. Медсестры и нянечки просто обожали ее.