Я прочитал их мальчишкой, когда жил в маленьком городке Миннесоты, в прериях. Именно такое окружение рисовал мистер Гарленд. Его повести сильно меня взбудоражили. Читая Бальзака и Диккенса, я понял, что можно описать простых людей Франции и Англии точно такими, как их видишь. Но мне никогда не приходило в голову, что можно, оставаясь в рамках приличия, откровенно писать о жителях Сок-Сентер, штат Миннесота. В соответствии с нашими литературными традициями все мы, обитатели Среднего Запада, были невероятно благородны и совершенно счастливы; и никто из нас не променял бы блаженство сонной жизни на Главной улице на языческое буйство Нью-Йорка, Парижа или Стокгольма. Но, прочитав «Дороги странствий» мистера Гарленда, я узнал о существовании человека, который понимал, что фермеры Среднего Запада иногда бывают растерянны, голодны, подлы — и героичны. Узнав это, я обрел свободу. Я мог описывать жизнь такой, как она есть.
Боюсь, что мистер Гарленд не только не обрадовался бы, но был бы очень уязвлен, узнав, что это он помог мне изображать Америку такой, какой я ее вижу, а не в лучезарном аспекте мистера Уильяма Дина Хоуэллса. В этом его трагедия, и в ней до конца раскрывается трагедия всей Америки, страны свободы, где люди, подобные мистеру Гарленду, первыми прокладывавшие новые пути, со временем становятся ограниченными обывателями.
Но пока люди, подобные Хоуэллсу, изо всех сил старались превратить Америку в бледное подобие богомольного английского городка, другие, злые и настоящие люди — Уитмен и Мелвил,[40] а затем Драйзер, Хунекер[41] и Менкен, упрямо твердили, что наша страна способна на большее, чем культивирование изящных манер.
Не имея никаких художественных норм, мы все же выжили. И для сильных молодых людей даже, пожалуй, лучше, что у нас не было норм. Ибо, высказавшись как будто бы в пессимистическом духе о моей родной, горячо любимой стране, я хочу закончить эту панихиду на оптимистической ноте.
Я полон надежд и веры в будущее американской литературы. Я считаю, что мы вырываемся из душной атмосферы благонамеренного, здравомыслящего и невероятно серого провинциализма. У нас есть молодые писатели, которые пишут такие страстные и подлинно художественные книги, что я с грустью ощущаю себя слишком старым, чтобы быть среди них.
У нас есть Эрнест Хемингуэй, свирепый молодой человек, прошедший суровую жизненную школу, вышколенный высокой требовательностью к себе, настоящий художник, для которого жизнь — родная стихия; есть Томас Вулф, младенец лет, наверное, тридцати или того меньше, чей один и единственный роман «Оглянись, ангел» стоит наряду с лучшими произведениями нашей литературы и полон раблезианской радости жизни; есть Торнтон Уайлдер,[42] который в наш реалистический век видит старые, прекрасные и вечно романтические сны; есть Джон Дос Пассос с его великолепным революционным пылом, ненавидящий благонамеренные, трезвые идеалы Бэббитов. Есть Стивен Бенет,[43] который вернул нашей однообразной американской литературе жанр эпической поэмы, прославив память старого Джона Брауна; есть Майкл Голд, открывший неведомую доселе жизнь еврейских кварталов Ист-Сайда, и Уильям Фолкнер, сумевший описать Юг без кринолинов; есть и еще с десяток молодых поэтов и прозаиков, большинство из которых живет сейчас в Париже и которые почти все немного помешаны на традиции Джеймса Джойса;[44] но как бы они ни безумствовали, все благопристойное, традиционное и серое для них уже неприемлемо.
Я приветствую их и радуюсь, что мне близка их решимость дать Америке — стране высоких гор и бескрайних прерий, огромных городов и захолустных хижин, несметных богатств и великой веры в будущее, Америке, такой же самобытной, как Россия, и такой же противоречивой, как Китай, — литературу, достойную ее величия.
1930
