Стоять в огне - [41]

Через минуту полицай уже стоял посреди довольно просторной землянки. Беркут молчал, изучающе глядя на него. «Крепкий мужик, — с досадой подумал он. — В селе, наверно, уважали за силу. Отчего изменил? Почему продался? Тоже хотел уцелеть?… А ведь если бы не война, жил бы себе человек…»

— Догадываешься, перед кем стоишь?

— Да уж догадываюсь, — ответил полицай, не поднимая головы. — Беркут, наверное?…

— Он самый.

Полицай поднял голову и внимательно, с интересом осмотрел его.

— Когда-то стрелял в тебя. В Романцах. Помнишь? Ты тогда на полицейский участок напал. Мотоциклом подъехал. В офицерской форме. Один — на участок. Примчался, снял часового… Ворвался… Мы еще подумали: «Не иначе как сумасшедший».

— Неудачное было нападение, — согласился Беркут, поудобнее устраиваясь за столом. — Шинель в трех местах продырявили. Одна дыра, стало быть, на твоей совести?

— На моей.

— Ну что ж, смелый ты человек, если вот так, сразу признаешься.

— Чего уж тут… Лагерей для пленных у партизан все равно нет.

— Вы лагерей для пленных партизан тоже не строите. В основном на виселицы налегаете.

— Вот я и говорю… — переступил полицай с ноги на ногу. — Позволь уж сесть, а то находился сегодня, в голове гудит.

— Садись, если находился. Смерть мужественно примешь или будешь ползать на коленях, просить? — спросил Беркут, подождав, пока полицай сядет.

— Привык, чтобы перед тобой ползали?

— Твои же коллеги, полицаи, приучили к этому. Да и фашисты тоже не лучше держатся. Как зовут? Фамилия? Только настоящая.

— Дмитрием зовут. А фамилия… Зачем она тебе? Спрашивай, о чем хочешь спросить, и… Плевал я на их тайны.

— Уже на «их»?! — повысил голос Беркут. — А еще полчаса назад служил им, в своих стрелял.

— Ну, стрелял. Надоело мне все это: и вы, и они. И ваша дурацкая война.

— Ага, «наша, дурацкая»… Ты здесь ни при чем. Твой дом не сгорел. Сестру в Германию не угнали. Давно в отряде Штубера?

— Двое суток. Нас только позавчера привезли в крепость.

— Что представляет собой этот ваш Лансберг?

— Черт его знает. Шарфюрер какой-то. Калач, по всему видно, тертый. По-русски кумекает. Мы его Воробьевым должны были называть.

— Воробьевым? Интересно… — взглянул на Мазовецкого: мол, запоминай, пригодится. — Сколько человек в его группе?

— Сорок. Кажется, сорок. Я не считал.

— Кого-нибудь из тех, кто остался в крепости, знаешь? Звания, фамилии, клички…

— Никого. Помаялись несколько часов за крепостными стенами — и в лес.

— Что должны были делать?

— Думаю, тебя ловить. Все время называли твою фамилию. Но конкретную задачу поставят позже. Так сказал Лансберг. Рановато вы меня взяли, вот что. Потерпели бы немного — мог бы больше рассказать.

— Он еще и шутит, пся крев! — не сдержался Мазовецкий. — Когда брали — перетрусил. А сейчас осмелел!

— Дед мой тоже шутя помирал, — мрачно ответил Дмитрий.

— Откуда нес патроны? — снова спросил Беркут.

— Привезли телегой. Переносили в лагерь.

— И что, хорошо вооружены?

— Четыре ручных пулемета, автоматы. Возле лагеря — линия окопов. С двумя дзотами. А вы здесь открыто живете, без опаски.

— Без опаски — это ты верно заметил, — согласился Беркут. — Потому что редко беспокоите. Всего две карательные операции пережили. Да и те в другом лагере.

Все замолчали. Мазовецкий нервно елозил кулаком по столу, словно хотел протереть доску. Он понимал, что операция закончилась неудачей. Похоже, что этот полицай говорил правду. А если так, то ни Петракова, ни Романцова он знать не мог. Значит, нужен еще один язык. Беркут, конечно, тоже понимает это. И странно, что разговаривает с полицаем вот так, спокойно. Будто сидят себе на завалинке и дымят самокрутками. Впрочем, точно так же Беркут вел себя и во время других допросов. Это всегда удивляло Мазовецкого, и привыкнуть к такой манере допроса он не мог.

— Кто же ты все-таки? Как стал полицаем? Почему? — снова заговорил Беркут. Неторопливо, спокойно.

— Ты ведь не папа римский, чтобы я перед тобой на Библии… Я знаю, как ты воюешь — храбро. Лезешь в самое пекло. Но не зверствуешь. Раненых не добиваешь. Нескольких из тех, что поддерживают связь с нами, ты допрашивал. Видно, догадывался, что работают на нас, но доказательств твердых не имел и не тронул. Даже не бил. Перед таким стоять на коленях и просить пощады — стыдно. Враг ты нам был, но тебя мы уважали. Другие командиры партизанских отрядов какие-то безликие, а ты…

— Ладно, — резко прервал его Беркут. — Спасибо за информацию. Тех, кого заслали к нам, знаешь?

— Нет. Слышал, что есть такие.

— Не щедро ты нас одарил, не щедро, — раздосадованно проворчал Беркут, глядя ему прямо в глаза. Тот взгляд выдержал, но Андрей заметил слезы. Значит, все же понимал, что уходят последние минуты жизни.

— Есть какая-нибудь просьба?

— Хотел просить, чтобы ты сам меня расстрелял.

— Это еще зачем?

— Не знаю. Кажется, что от твоей пули легче было бы умирать. Но вижу — ранен. Отводить к яме не станешь. Потому и не прошу.

— Уведи, — приказал Беркут Крамарчуку. Полицай медленно поднялся, в последний раз взглянул на Беркута, затем на Мазовецкого и, оттолкнув Николая плечом, вышел.

— Посади его в землянку для задержанных, — сказал Беркут вслед Крамарчуку. — Выставь охрану.