Стоящие у врат - [57]

— Постойте, — сказал я охрипшим от волнения голосом. — Вы спрашивали о странности в поведении. При нашей первой встрече у кухонного блока. Кажется, я кое-что вспомнил. Мне показалось, что в какой-то момент он кого-то увидел… Знаете, Холберг … Он повел себя так, как будто увидел кого-то, кого никак не ожидал увидеть.

— Увидел в очереди? — переспросил Холберг.

Я помотал головой.

— Нет, не в очереди. На противоположной стороне. Там как раз проходили новички. В тот день пришли сразу два транспорта — из Берген-Бельзена и из Марселя.

— То есть, он увидел кого-то в группе новичков?

— Нет, я не уверен, — я уже не был уверен даже в том, что все происходило именно так. — Возможно, кто-то просто стоял на противоположной стороне, когда проходили новенькие.

Уловив нотки сомнения в моем голосе, Холберг спросил:

— Но он действительно кого-то увидел? Или просто запнулся… закашлялся… задумался о чем-то? — он неопределенно повел рукой. — Знаете, как бывает иногда — неожиданная мысль приходит человеку в голову, он теряет нить разговора. Или же произошло то, о чем вы сами только что говорили — приступ сильной боли?

— Может и так… — во мне крепла уверенность, что все сказанное явилось плодом моей фантазии. — Может быть, вы правы. Но мне тогда показалось то, что показалось.

Холберг на мгновение задумался. Махнул рукой.

— Хорошо, — сказал он. — Пока оставим это. Вы упоминали о его визите в медицинский блок. Вместе с женой. Накануне спектакля. Что-нибудь вам запомнилось в его поведении?

— Только то, что уже получило объяснение, — ответил я. — Его отношение к жене. Он оскорблял ее, требовал, чтобы мы запретили ей ходить на работу. Но едва г-жа Бротман сказала, что в этом случае его жене урежут паек, как он тут же остыл и вышел. А затем вернулся. Был очень любезен, вручил нам билеты на спектакль.

— И все?

— Все… — мне казалось, что я упустил важную деталь, нечто, маячившее на периферии сознания и никак не желавшее оформиться в четкий образ. — Нет, погодите… — я закрыл глаза. — Погодите… Что-то такое было в тот день еще. Я имею в виду, во время его визита в медицинский блок. Так…

Я вызвал в памяти коридор, в котором сидели несколько больных. И Макса Ландау, с виноватой улыбкой вручающего мне пригласительный билет. А затем…

— Да, — сказал я. — Кажется, я вспомнил. Он произнес странную фразу. Он спросил — кто эти люди… Там ожидали приема несколько новичков. И когда я сказал — из Франции, он засмеялся и спросил: «Да? Из Франции? А из России у вас, случайно, никого нет?» Примерно так. А потом снова засмеялся и сказал, что это шутка.

— Вот как… — протянул Холберг. — Снова новенькие. Что бы это могло значить, Вайсфельд? Я имею в виду его слова о России. Как вы думаете?

— Не знаю, — ответил я. — Может быть, он имел в виду широту охвата. От Франции до России. От Запада до Востока. Знаете, художественная натура.

Холберг промычал что-то невразумительное, судя по интонации — выражая таким образом согласие с моим мнением. Его острый птичий профиль вырисовывался на фоне подсвеченного прожектора темно-багрового неба, словно вырезанный из картона и окрашенный черной краской персонаж индонезийского театра теней. Во время пребывания моего на Востоке мне пару раз довелось видеть представления такого театра. И я вспомнил еще, что характер перехода линии носа в линию лба на силуэте определял свойства персонажа для зрителей: если нос удлиненный, аристократичный и составляет с линий лба одну линию, — персонаж героический и, безусловно, положительный. Если же указанные линии соединяются под углом — персонаж отрицательный. Возможно даже демон.

Линия носа моего соседа действительно почти продолжала линию лба, и значит, в соответствии с эстетикой индонезийского театра, он мог быть только положительным героем, вышедшим на схватку с демонами.

В сердце каждого взрослого живет ребенок. И я не составляю в данном случае исключения, ибо меня успокоило это наблюдение. Настолько, что недавние подозрения стерлись из памяти, словно их и не было.

Я продолжал разглядывать Холберга. Он на миг поднял руку и протер глаза, напомнив давешнюю свою жалобу на периодическую боль и воспаление.

— Ваши глаза, — сказал я. — Они у вас действительно больны? Или вам нужен был повод задержаться в моем кабинете?

— Повод? — черный силуэт даже не дрогнул. — Вовсе нет. У меня действительно болят глаза. Последствия давней контузии, заработанной мною на Западном фронте в ноябре шестнадцатого года. На Сомме… — по интонации мне показалось, что он улыбнулся. — Кстати, вы знаете, Вайсфельд, что там же и тогда же был ранен фюрер? Наши роты соседствовали. Я был знаком с его командиром. Может быть я ошибаюсь, но, по-моему, мы даже встречались сразу после войны на каком-то собрании бывших фронтовиков… Да, а моя болезнь усугубилась в последние годы. Бродяжничество не способствует здоровью, хотя некоторые романтически настроенные личности завидуют, например, цыганам.

— В наше время даже романтики вряд ли позавидуют цыганам, — заметил я. — Удел, уготованный им нацистами, ничем не отличается от еврейского.

— Да. Верно… Знаете, я ведь был арестован вместе с остатками одного цыганского табора. Я, видите ли, в своих странствиях добрался аж до Румынии. И какое-то время жил в Трансильвании. Вместе с теми самыми цыганами прятался в развалинах какого-то средневекового замка в Тимешоарах. Местные крестьяне говорили, что это замок Влада Цепеша — самого графа Дракулы, знаменитого вампира. Большую часть времени я скрывался в подземелье, выходил только в сумерках, а чаще — по ночам. Так что глаза мои привыкли к ночной тьме и отвыкли от дневного света. Впрочем, я и прежде не любил светлое время суток. После контузии мне долго пришлось носить дымчатые очки, которые меня изрядно раздражали. А снимать я их мог только в сумерках. Вот я и разлюбил день. Зато ночью я порою мог обходиться без освещения. Да и сейчас могу. Это весьма пригодилось в бытность мою полицейским…